Угрозы индивиду – Правам и свободам – Злоупотребление властью
Фрагменты:
«— Нам даже известно какими. — Почуяв некоторую неуверенность, Сергеев решил натянуть поводок. — В основном фашистской нечистью. Могу имена перечислить. Не надо? Воля ваша, как скажете. Но я хотел бы уточнить, на всякий случай. Может быть, и вы, Алексей Арнольдович, увлечены символикой немецкого нацизма?
— Нет, я законопослушный гражданин.
— О, вы ещё скажите, что не занимались антисоветской агитацией и пропагандой. Да, и обязательно добавьте, что не клеветали на советский строй, сто девяностая прим, — подмигнул подполковник. — Вижу, вы готовились, читали катехизисы советских диссидентов, кто же это, интересно, вас снабжает?
У меня мелко задрожали руки, но Сергеев притворился, будто не заметил.
»
— Нет, я законопослушный гражданин.
— О, вы ещё скажите, что не занимались антисоветской агитацией и пропагандой. Да, и обязательно добавьте, что не клеветали на советский строй, сто девяностая прим, — подмигнул подполковник. — Вижу, вы готовились, читали катехизисы советских диссидентов, кто же это, интересно, вас снабжает?
У меня мелко задрожали руки, но Сергеев притворился, будто не заметил.
»
Комментарий: запугивание индивида с целью получения нужных показаний
«– В нашем детском доме, – заявила директор жеманно, – в семью хотят далеко не все. Особенно наша элита, наши лучшие девочки – Дашенька, Анжелочка, Кристинка. Ведь у нас так хорошо! Дарья у нас гостит всего полгода, по ней было много звонков, но она от-казывается от всех предложений.
«Понятно», – подумала Ася, произвела небольшое расследование и на первом же свидании сообщила Даше, что от ее дома до того, где она жила раньше и где живут ее кошка и собака, идет прямая маршрутка. Даша согласилась сразу, и, хотя потом много раз просилась «обратно в детдом», дело было сделано.
Причина Дашкиной разборчивости стала ясна Асе не сразу, а только месяца через три, когда мама подружки с танцев поделилась, заливаясь нервным смехом:
– Даша у вас такие странные вещи выдумывает. Как будто она не ваша родная дочка, а вы ее взяли из детского дома, чтобы на органы продать, а потом пожалели и оставили себе. Детский дом, в котором оказалась Даша, был невелик. Грозило расформирование. Устройство детей в семьи могло оставить персонал без работы. Младших «элитных дево-чек» пугали страшилкой про органы. Старших подсаживали на мечты о «самых богатых родителях» .
»
«Понятно», – подумала Ася, произвела небольшое расследование и на первом же свидании сообщила Даше, что от ее дома до того, где она жила раньше и где живут ее кошка и собака, идет прямая маршрутка. Даша согласилась сразу, и, хотя потом много раз просилась «обратно в детдом», дело было сделано.
Причина Дашкиной разборчивости стала ясна Асе не сразу, а только месяца через три, когда мама подружки с танцев поделилась, заливаясь нервным смехом:
– Даша у вас такие странные вещи выдумывает. Как будто она не ваша родная дочка, а вы ее взяли из детского дома, чтобы на органы продать, а потом пожалели и оставили себе. Детский дом, в котором оказалась Даша, был невелик. Грозило расформирование. Устройство детей в семьи могло оставить персонал без работы. Младших «элитных дево-чек» пугали страшилкой про органы. Старших подсаживали на мечты о «самых богатых родителях» .
»
«И вот однажды соцпедагог мне говорит:
– Так, Анжелика, сейчас за тобой в очереди стоят двадцать тетенек, и все хотят тебя взять, и все очень богатые. Но первая из них – тетя Лена, и нам как-то неловко сразу ей отказывать. Поэтому ты сначала от нее откажись, а потом мы посмотрим варианты по-лучше.
А я, дура, не отказалась от тети Лены. Потому что про нее все говорили, что ее уче-ники даже занимают первые места и их по телевизору показывают. По шахматам. Она и к нам пришла в детдом, чтобы шахматам обучать парней. Просто никто из них учиться не хотел. Но зато казалось тошто тетя Лена добрая и богатая, и, кстати-ка, я ее уже много раз видела и здоровалась. Поэтому мне было не так страшно к ней пойти, как к неизвестным тетенькам. Вот я и согласилась. Дура! Оказалось то, что на самом деле тетя Лена никакая не богатая и к тому же злая.
И как только я это поняла, то устроила тете Лене большой скандал. Я очень сильно плакала и умоляла тетю Лену отвезти меня обратно в детдом. Ведь я элитный ребенок, и меня оттуда забрали бы варианты получше. Я бы имела седьмой айфон, планшет, сколько угодно интернета, блестящую сумочку, блестящие туфли, рюкзак Nike, кроссовки Nike, я ездила бы в Париж.
А тетя Лена мне сказала:
– Эх, Анжелика! Да вашего соцпедагога надо… кхм… Она тебя просто обманывала. Какие еще элитные дети? Какие двадцать тетенек в очереди? Подростков вообще в семьи берут неохотно.
– А вы тогда меня зачем взяли? – спросила я.
– А я сначала думала, что смогу в вашем детдоме шахматами какую-то пользу при-нести. А потом увидела, что вам там не до шахмат. И поняла, что единственный способ принести вам какую-то пользу – это кого-нибудь оттуда взять в семью. И решила взять тебя, потому что ты, душенька, симпатичная, милая и недавно там, еще не успела заморо-зиться окончательно .
»
– Так, Анжелика, сейчас за тобой в очереди стоят двадцать тетенек, и все хотят тебя взять, и все очень богатые. Но первая из них – тетя Лена, и нам как-то неловко сразу ей отказывать. Поэтому ты сначала от нее откажись, а потом мы посмотрим варианты по-лучше.
А я, дура, не отказалась от тети Лены. Потому что про нее все говорили, что ее уче-ники даже занимают первые места и их по телевизору показывают. По шахматам. Она и к нам пришла в детдом, чтобы шахматам обучать парней. Просто никто из них учиться не хотел. Но зато казалось тошто тетя Лена добрая и богатая, и, кстати-ка, я ее уже много раз видела и здоровалась. Поэтому мне было не так страшно к ней пойти, как к неизвестным тетенькам. Вот я и согласилась. Дура! Оказалось то, что на самом деле тетя Лена никакая не богатая и к тому же злая.
И как только я это поняла, то устроила тете Лене большой скандал. Я очень сильно плакала и умоляла тетю Лену отвезти меня обратно в детдом. Ведь я элитный ребенок, и меня оттуда забрали бы варианты получше. Я бы имела седьмой айфон, планшет, сколько угодно интернета, блестящую сумочку, блестящие туфли, рюкзак Nike, кроссовки Nike, я ездила бы в Париж.
А тетя Лена мне сказала:
– Эх, Анжелика! Да вашего соцпедагога надо… кхм… Она тебя просто обманывала. Какие еще элитные дети? Какие двадцать тетенек в очереди? Подростков вообще в семьи берут неохотно.
– А вы тогда меня зачем взяли? – спросила я.
– А я сначала думала, что смогу в вашем детдоме шахматами какую-то пользу при-нести. А потом увидела, что вам там не до шахмат. И поняла, что единственный способ принести вам какую-то пользу – это кого-нибудь оттуда взять в семью. И решила взять тебя, потому что ты, душенька, симпатичная, милая и недавно там, еще не успела заморо-зиться окончательно .
»
«Игорь порадовался, что сосед – не с факультета физической культуры. На физкуль-туру поступали в основном спортсмены, отслужившие в армии. И до армии-то они были не отягощены мозгами, а срочная только укореняла их в дуболомстве, и рабфак уже ниче-го не мог исправить. Эти парни чаще всего оказывались неплохими людьми, но в школу, в спортивные секции и в пионерские лагеря они тащили удобную для работы дедовщину и кондовую сержантскую мудрость: «я начальник – ты дурак»; «кто сильнее – тот герой»; «полковник сказал, что муха – вертолёт, значит, вертолёт».
– «Битлов» на русский перевести сможешь? – спросил Игорь у Саши.
– Знаешь, я всего такого не одобряю, – Саша кивнул на самодельный значок с фот-кой Пола Маккартни. – У нас же советский лагерь.
– Понял, – сухо сказал Игорь .
»
– «Битлов» на русский перевести сможешь? – спросил Игорь у Саши.
– Знаешь, я всего такого не одобряю, – Саша кивнул на самодельный значок с фот-кой Пола Маккартни. – У нас же советский лагерь.
– Понял, – сухо сказал Игорь .
»
«– Им лень писаниной заниматься, – возразила чернявая Галка.
– Что значит лень? Надо – и всё! Не хотят старшие – возьмите младших. Но учтите, что я прочитаю. Пусть не выпрашивают у иностранцев жвачки и наклейки. У нас област-ной конкурс на лучшее письмо.
– Это понятно, Наталья Борисовна.
Свистунова рассматривала план-сетку и покусывала ручку.
Игорю стало неуютно. Он неплохо помнил свои собственные школьные годы, не такие уж и далёкие, и тайно надеялся, что взрослая жизнь отодвинет эту показуху и ка-зёнщину в сторону. А нетушки. Здесь, в пионерлагере «Буревестник», багряная рука взяла его за горло так же крепко, как и прежде .
»
– Что значит лень? Надо – и всё! Не хотят старшие – возьмите младших. Но учтите, что я прочитаю. Пусть не выпрашивают у иностранцев жвачки и наклейки. У нас област-ной конкурс на лучшее письмо.
– Это понятно, Наталья Борисовна.
Свистунова рассматривала план-сетку и покусывала ручку.
Игорю стало неуютно. Он неплохо помнил свои собственные школьные годы, не такие уж и далёкие, и тайно надеялся, что взрослая жизнь отодвинет эту показуху и ка-зёнщину в сторону. А нетушки. Здесь, в пионерлагере «Буревестник», багряная рука взяла его за горло так же крепко, как и прежде .
»
Документ: «Сильное государство» как проблема и вызов для России. «Закон и порядок» в России: гипотезы к размышлению
Александр Ф. Филиппов, издание 2017 г.
Тип дискурса: Историографический
Александр Ф. Филиппов, издание 2017 г.
Тип дискурса: Историографический
«В последние годы в российской публицистике все чаще встречается известная формула немец-кого социолога Макса Вебера «монополия на легитимное насилие». Ее используют после тре-вожных политических событий, сопряженных с насилием или угрозой насилия, она приобрела характер очевидности, о которой, однако, не вредно напомнить. Но кому и зачем? Вебер ее сконструировал примерно сто лет назад, когда он давал определение государства. Государство, говорил Вебер в речи «Политика как призвание и профессия», — это определенного рода со-общество, которое на определенной территории с успехом претендует на то, чтобы монополь-но использовать легитимное физическое насилие. Он еще называл государство союзом, и сей-час мы отвлечемся от разницы между союзом и сообществом, чтобы сосредоточиться на глав-ном. Итак, насилие — это средство для навязывания порядка людям, живущим на определен-ной территории. Навязывает его государство, то есть члены сообщества, или союза, некоторого объединения, в котором действует штаб управления, бюрократическая машина. Именно этот штаб фактически распоряжается средствами насильственного навязывания порядка.»
«– Вот ты помнишь Валентина Ивановича?
– Твоего однокурсника?
– Не совсем, – говорит Володя. – Мы познакомились на химфаке, но он уже тогда закончил аспирантуру, он лет на пять меня старше.
– Выглядит, будто на все пятнадцать, – вспоминает Женя.
– Ну, это потому… короче, потому что у него такая работа. Он рассказал мне, что, когда закончил химфак, его и группу других талантливых ученых специально отобрали для секретных работ… их поселили где-то под Казанью, и там они и работали – и до вой-ны, и во время войны.
– А что они делали?
– Ну, я не спрашивал. – Володя пожимает плечами, так и не поворачиваясь к Жене. – Понятно, что какое-то оружие. Если учесть, что сейчас Валентин занимается гидридами и окислителями, то, видимо, непосредственно он делал топливо для наших «катюш» или других ракет.
– Понятно, – машинально отвечает Женя, хотя на самом деле ей непонятно ни что такое гидриды и окислители, ни, главное, почему у Володи такой напряженный, сдер-жанный голос. Он даже говорит тише, чем обычно, хотя вроде бы никаких секретов, обычный треп про знакомых.
– И Валя, когда мне это рассказал все, он сказал, что, наверное, его снова туда по-шлют работать в ближайшее время.
– Ну вот и хорошо, наверное, нет? – недоумевает Женя.
– Как тебе сказать… – отвечает Володя, продолжая прилаживать к стене все тот же несчастный кусок обоев. – Он же там живет взаперти, на строго секретном производстве. Ни семьи, ни друзей, ни переписки.
– А отказаться можно?
– Отказаться нельзя, – говорит Володя и замолкает.
Женя смотрит ему через плечо и видит, что он продолжает разглаживать обои на стене, раз за разом проводя рукой по одному и тому же месту, так, что с обоев уже слезает верхний слой бумаги.
– Эй! – восклицает она. – Ты что творишь-то? Давай, следующий кусок пора клеить – ну или этот отдирать, если ты в нем дырку проковырял.
Володя поворачивается к ней.
– Ты не поняла, – говорит он, – это был ответ на твой вопрос. Про науку.
– А как?.. – начинает Женя, но осекается: у Володи серое, незнакомое лицо.
– А вот так. Нет никакой разницы – гидриды с окислителями или синтетические ма-териалы. Кто же знает, что им завтра понадобится? А мне так нельзя – у меня Оленька, у меня ребенок вот-вот будет. Как я там буду без них, взаперти? Ну вот я и решил – лучше останусь просто преподавать. Уж преподаватели нигде, кроме институтов, не нужны. Авось и пронесет.
– Я думала, тебе нравится преподавать, – говорит Женя.
– Мне нравится, – отвечает Володя, – но мне в моей жизни много что нравилось, да не всем, к сожалению, удается заниматься .
»
– Твоего однокурсника?
– Не совсем, – говорит Володя. – Мы познакомились на химфаке, но он уже тогда закончил аспирантуру, он лет на пять меня старше.
– Выглядит, будто на все пятнадцать, – вспоминает Женя.
– Ну, это потому… короче, потому что у него такая работа. Он рассказал мне, что, когда закончил химфак, его и группу других талантливых ученых специально отобрали для секретных работ… их поселили где-то под Казанью, и там они и работали – и до вой-ны, и во время войны.
– А что они делали?
– Ну, я не спрашивал. – Володя пожимает плечами, так и не поворачиваясь к Жене. – Понятно, что какое-то оружие. Если учесть, что сейчас Валентин занимается гидридами и окислителями, то, видимо, непосредственно он делал топливо для наших «катюш» или других ракет.
– Понятно, – машинально отвечает Женя, хотя на самом деле ей непонятно ни что такое гидриды и окислители, ни, главное, почему у Володи такой напряженный, сдер-жанный голос. Он даже говорит тише, чем обычно, хотя вроде бы никаких секретов, обычный треп про знакомых.
– И Валя, когда мне это рассказал все, он сказал, что, наверное, его снова туда по-шлют работать в ближайшее время.
– Ну вот и хорошо, наверное, нет? – недоумевает Женя.
– Как тебе сказать… – отвечает Володя, продолжая прилаживать к стене все тот же несчастный кусок обоев. – Он же там живет взаперти, на строго секретном производстве. Ни семьи, ни друзей, ни переписки.
– А отказаться можно?
– Отказаться нельзя, – говорит Володя и замолкает.
Женя смотрит ему через плечо и видит, что он продолжает разглаживать обои на стене, раз за разом проводя рукой по одному и тому же месту, так, что с обоев уже слезает верхний слой бумаги.
– Эй! – восклицает она. – Ты что творишь-то? Давай, следующий кусок пора клеить – ну или этот отдирать, если ты в нем дырку проковырял.
Володя поворачивается к ней.
– Ты не поняла, – говорит он, – это был ответ на твой вопрос. Про науку.
– А как?.. – начинает Женя, но осекается: у Володи серое, незнакомое лицо.
– А вот так. Нет никакой разницы – гидриды с окислителями или синтетические ма-териалы. Кто же знает, что им завтра понадобится? А мне так нельзя – у меня Оленька, у меня ребенок вот-вот будет. Как я там буду без них, взаперти? Ну вот я и решил – лучше останусь просто преподавать. Уж преподаватели нигде, кроме институтов, не нужны. Авось и пронесет.
– Я думала, тебе нравится преподавать, – говорит Женя.
– Мне нравится, – отвечает Володя, – но мне в моей жизни много что нравилось, да не всем, к сожалению, удается заниматься .
»
Документ: От соборности к большинству: комьюнити в России. Манифест интеллектуального движения «Платформа выбора». Первые реакции
Владимир Демчиков, Михаил Немцев, Сергей Митрофанов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
Владимир Демчиков, Михаил Немцев, Сергей Митрофанов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
«Эта машина тщательно сталкивает, даже стравливает между собой людей и группы, расходящи-еся по «основному вопросу» (поддержки политики президента, которая не обсуждается), даже если между ними по множеству других вопросов нет существенных разногласий. Это искус-ственное стравливание приводит к неизбежному снижению уровня любого разговора .»
Документ: От соборности к большинству: комьюнити в России. Манифест интеллектуального движения «Платформа выбора». Первые реакции
Владимир Демчиков, Михаил Немцев, Сергей Митрофанов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
Владимир Демчиков, Михаил Немцев, Сергей Митрофанов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
«Одной из важных базовых особенностей для разобщенности, о которой идет речь в Манифесте, является фактически «мультигосударственное» устройство страны: у нас можно наблюдать от-дельное государство для силовиков, отдельные государства для региональной и столичной бю-рократии, для «Единой России» и других парламентских партий, для бюджетников, для пред-принимателей, для «Газпрома» или «Роснефти», для депрессивных или богатых регионов .»
Документ: От соборности к большинству: комьюнити в России. Манифест интеллектуального движения «Платформа выбора». Первые реакции
Владимир Демчиков, Михаил Немцев, Сергей Митрофанов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
Владимир Демчиков, Михаил Немцев, Сергей Митрофанов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
«Отказ отдельному человеку в самой возможности иметь индивидуальную политиче-скую позицию стал восприниматься как нечто естественное (не только условными имперцами, но имперцами прежде всего), и в этом отношении, в отношении «рейдерского захвата лично-го» в Манифесте, мне кажется, указано ключевое звено развивающихся в общественном про-странстве процессов. Отказ человеку в обладании личной позицией, использование аргумен-тов типа «не нравится — уезжайте» — все это неизбежно приводит к уничтожению того само-го единого пространства как для спора, так и для возможного консенсуса .»
Документ: От соборности к большинству: комьюнити в России. Манифест интеллектуального движения «Платформа выбора». Первые реакции
Владимир Демчиков, Михаил Немцев, Сергей Митрофанов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
Владимир Демчиков, Михаил Немцев, Сергей Митрофанов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
«После потребительского рая «нулевых» тощие годы (которые, впрочем, пока суще-ственно «жирнее» относительно недавнего прошлого) вызвали шок и стремление как-то огра-ничить число тех, кого нужно и правильно кормить. Начинается поиск «нечистых», «чужих» . Конечно, поскольку эта часть общества мыслящая, борьба за власть над воображаемыми сущ-ностями и право их конструировать обретает форму идеологических битв. То, что в ходе сра-жений повергается в прах не только «проклятый враг», проникший в ряды, но и сами вообра-жаемые сущности, то, что коллективная коммуникация рушится, а влияние и СМИ, и соцсетей падает стремительным домкратом, в пылу сражений не замечается. Вот потом, когда мы (не столь важно, кто именно) победим, мы все починим и сделаем еще лучше. Много говорится о кремлевских ботах. Думаю, что они излишни. У нас (прогрессивно мыслящей части общества) хватит сил уничтожить себя самостоятельно. Но не только себя.
Социальная ткань начинает ощутимо трещать, рваться по краям. Без ежедневной и ру-тинной работы медиаторов рушится не только и не столько «проклятый режим», но трудное и разное пространство, именуемое Россией .»
Социальная ткань начинает ощутимо трещать, рваться по краям. Без ежедневной и ру-тинной работы медиаторов рушится не только и не столько «проклятый режим», но трудное и разное пространство, именуемое Россией .»
Документ: От соборности к большинству: комьюнити в России. Манифест интеллектуального движения «Платформа выбора». Первые реакции
Владимир Демчиков, Михаил Немцев, Сергей Митрофанов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
Владимир Демчиков, Михаил Немцев, Сергей Митрофанов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
«Правильно ли это? На мой взгляд, нет. Призывы к терпимости воспринимаются как слабость, отказ от шельмований — как некомпетентность в пиаре. И при этом теряется из вида главная проблема, которая, на самом деле, кроется в так называемом «этическом русском ко-дексе». («Русский» — в данном случае имеющий отношение к исторической России.) А он не сегодня сложился, этот невербализованный кодекс, ему от роду тысячелетие. Он прошел через различные испытания, закалился в горне русской истории. В татаро-монгольском иге, в про-цессах расширения самой большой на сегодняшней момент империи, через провал декабристов и трагедию так называемого русского коммунизма. Это кодекс безусловного подчинения дес-потичной власти и отрицания суверенных прав личности как следствие специфики русской политической организации жизни, коммунальности (по выражению А. Зиновьева), разительно отличающейся от политической организации жизни на Западе .»
Документ: Сталинская премия как инструмент конструирования общей истории народов СССР
Виталий Тихонов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
Виталий Тихонов, издание 2016 г.
Тип дискурса: Историографический
«Появление премии стало знаковым событием. Она стала формой «мягкого» контроля над культурной и научной жизнью Советского Союза. Лауреаты премии становились ори-ентиром для научных работников и представителей творческих профессий, а награждение наглядно демонстрировало, какие исследования правящий режим считает актуальным и полез-ным и чего ждет от других .»
Документ: Путеводитель растерянных
Александр Марков, издание 2013 г.
Тип дискурса: Историографический
Александр Марков, издание 2013 г.
Тип дискурса: Историографический
«Поэтому я решил изложить в десяти тезисах свою версию происходящего.
(1) На смену сословному государству всегда приходит полицейское государство . СССР был сословным государством, со своим привилегированным сословием (КПСС), кумовством, блатом, внутрисословными обычаями и т.д. Одна из особенностей сословного государства — возможность распоряжаться чужими жизнями как «привилегия» (вершина — преступления сталинского периода), чего в полицейском государстве уже нет.
»
(1) На смену сословному государству всегда приходит полицейское государство . СССР был сословным государством, со своим привилегированным сословием (КПСС), кумовством, блатом, внутрисословными обычаями и т.д. Одна из особенностей сословного государства — возможность распоряжаться чужими жизнями как «привилегия» (вершина — преступления сталинского периода), чего в полицейском государстве уже нет.
»
Документ: Ключ. Последняя Москва. Архивный роман
Наталья Громова, издание 2013 г.
Тип дискурса: Художественный
Наталья Громова, издание 2013 г.
Тип дискурса: Художественный
«В тридцатые годы я решила войти через давно заколоченную дверь РАППа. Эти но-вые литераторы были интересны тем, что пытались совмещать писателей и пропаганди-стов в одном лице. Их называли “неистовыми ревнителями”. Они первые полегли на том поле, на котором яростно рыли окопы и рвы, сражаясь со своими врагами. Конец многих из них был ужасен. И, видимо, даже в тот момент, когда их приговаривали к расстрелу, они так и не поняли, что произошло. Почему их, самых верных, самых проверенных бой-цов, целой группой пускают в расход .»
«Заключенный без суда и без следствия, по одному собственному оговору, прекраснейший юноша свои юные и зрелые годы до самой смерти провел в одиночестве в Алексеевской равелине.»
«— Я и то ему говорила. Разве же можно молча лежать — власть будет пугаться. Я-то нарочно, вот правда истинная — вы люди, видать, хорошие, я-то как выйду на улицу, так и зальюсь вся слезами. А товарищ активист видит меня — ведь он всюду глядит, он все щепки сосчитал, — как увидит меня, так и приказывает: плачь, баба, плачь сильней — это солнце новой жизни взошло, и свет режет ваши темные глаза. А голос-то у него ровный, и я вижу, что мне ничего не будет, и плачу со всем желанием…»
«Дальше кулак встречался гуще. Уже через три двора медведь зарычал снова, обозначая присутствие здесь своего классового врага. Чиклин отдал Настю молотобойцу и вошел в избу один.
— Ты чего, милый, явился? — спросил ласковый, спокойный мужик.
— Уходи прочь! — ответил Чиклин.
— А что, ай я чем не угодил?
— Нам колхоз нужен, не разлагай его!
Мужик не спеша подумал, словно находился в душевной беседе.
— Колхоз вам не годится…
— Прочь, гада!
— Ну что ж, вы сделаете изо всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством!
У Чиклина захватило дыхание, он бросился к двери и открыл ее, чтоб видна была свобода, он также когда-то ударился в замкнувшуюся дверь тюрьмы, не понимая плена, и закричал от скрежещущей силы сердца. Он отвернулся от рассудительного мужика, чтобы тот не участвовал в его преходящей скорби, которая касается лишь одного рабочего класса.
— Не твое дело, стервец! Мы можем царя назначить, когда нам полезно будет, и можем сшибить его одним вздохом… А ты — исчезни!
Здесь Чиклин перехватил мужика поперек и вынес его наружу, где бросил в снег, мужик от жадности не был женатым, расходуя всю свою плоть в скоплении имущества, в счастье надежности существования, и теперь не знал, что ему чувствовать.
— Ликвидировали?! — сказал он из снега. — Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек!»
— Ты чего, милый, явился? — спросил ласковый, спокойный мужик.
— Уходи прочь! — ответил Чиклин.
— А что, ай я чем не угодил?
— Нам колхоз нужен, не разлагай его!
Мужик не спеша подумал, словно находился в душевной беседе.
— Колхоз вам не годится…
— Прочь, гада!
— Ну что ж, вы сделаете изо всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством!
У Чиклина захватило дыхание, он бросился к двери и открыл ее, чтоб видна была свобода, он также когда-то ударился в замкнувшуюся дверь тюрьмы, не понимая плена, и закричал от скрежещущей силы сердца. Он отвернулся от рассудительного мужика, чтобы тот не участвовал в его преходящей скорби, которая касается лишь одного рабочего класса.
— Не твое дело, стервец! Мы можем царя назначить, когда нам полезно будет, и можем сшибить его одним вздохом… А ты — исчезни!
Здесь Чиклин перехватил мужика поперек и вынес его наружу, где бросил в снег, мужик от жадности не был женатым, расходуя всю свою плоть в скоплении имущества, в счастье надежности существования, и теперь не знал, что ему чувствовать.
— Ликвидировали?! — сказал он из снега. — Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек!»
«— Опорожняй батрацкое имущество! — сказал Чиклин лежачему. — Прочь с колхоза и не сметь более жить на свете!
Зажиточный полежал вначале, а потом опомнился.
— А ты покажь мне бумажку, что ты действительное лицо!
— Какое я тебе лицо? — сказал Чиклин. — Я никто; у нас партия — вот лицо.
— Покажи тогда хоть партию, хочу рассмотреть.
Чиклин скудно улыбнулся.
— В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую. Являйся нынче на плот, капитализм, сволочь!
— Пусть он едет по морям: нынче здесь, а завтра там, правда ведь? произнесла Настя. — Со сволочью нам скучно будет!
Дальше Чиклин и молотобоец освободили еще шесть изб, нажитых батрацкой плотью, и возвратились на Оргдвор, где стояли в ожидании чего-то очищенные от кулачества массы.»
Зажиточный полежал вначале, а потом опомнился.
— А ты покажь мне бумажку, что ты действительное лицо!
— Какое я тебе лицо? — сказал Чиклин. — Я никто; у нас партия — вот лицо.
— Покажи тогда хоть партию, хочу рассмотреть.
Чиклин скудно улыбнулся.
— В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую. Являйся нынче на плот, капитализм, сволочь!
— Пусть он едет по морям: нынче здесь, а завтра там, правда ведь? произнесла Настя. — Со сволочью нам скучно будет!
Дальше Чиклин и молотобоец освободили еще шесть изб, нажитых батрацкой плотью, и возвратились на Оргдвор, где стояли в ожидании чего-то очищенные от кулачества массы.»
Документ: Мероприятия по трудовому перевоспитанию бывших кулаков
В.А. Сидоров, издание 1964 г.
Тип дискурса: Историографический
В.А. Сидоров, издание 1964 г.
Тип дискурса: Историографический
«Трудность этой работы усугублялась ошибками и перегибами, допущенными при раскулачивании в первые месяцы массовой коллективизации .»
Документ: Большевистские организации и рабочее движение в Иваново-вознесенском районе в 1912-1914 годах
А.С. Бланк, издание 1956 г.
Тип дискурса: Историографический
А.С. Бланк, издание 1956 г.
Тип дискурса: Историографический
«Во время похорон раздавались призывы к борьбе против реакционной системы образования в царской школе, против произвола царских чиновников»
Документ: Борьба за единство профсоюзного движения в Японии (1950-1953 гг.)
Е.П. Мышкин, издание 1956 г.
Тип дискурса: Историографический
Е.П. Мышкин, издание 1956 г.
Тип дискурса: Историографический
«В ряде городов демонстранты подверглись избиениям и расстрелу со стороны японской полиции и оккупационных войск. На следующий день начались массовые аресты коммунистов и активистов профсоюзов.»
Документ: Об особенностях крестьянских войн в России
В.В. Мавродин, И.З. Кадсон, Н.И. Сергеева, Т.П. Ражникова, издание 1956 г.
Тип дискурса: Историографический
В.В. Мавродин, И.З. Кадсон, Н.И. Сергеева, Т.П. Ражникова, издание 1956 г.
Тип дискурса: Историографический
«Сопротивление крестьянства, выливавшееся в ту или иную форму классовой борьбы, больше всего стимулировалось агрессивностью феодала. Недаром крестьянские войны в России совпадают с периодами максимального усиления крепостного гнета во всех его формах.»
«Много еще мелких обид перенес мальчик от отца Василия: гонял его поп за
дверь, целыми неделями в угол ставил за пустяки и не спрашивал у него ни
разу уроков, а перед пасхой из-за этого пришлось ему с неуспевающими к попу
на дом идти сдавать. Там, на кухне, и всыпал Павка махры в пасхальное тесто»
дверь, целыми неделями в угол ставил за пустяки и не спрашивал у него ни
разу уроков, а перед пасхой из-за этого пришлось ему с неуспевающими к попу
на дом идти сдавать. Там, на кухне, и всыпал Павка махры в пасхальное тесто»
«Совсем ничего нет страшного, ненько, только стыдно за людей, что они пустяками занимаются. Придут взрослые мужчины с саблями на боку, со шпорами на сапогах и роются везде. Под кровать заглянут и под печку, погреб есть -- в погреб полезут, на чердак сходят. Там им на рожи паутина садится, они фыркают. Скучно им, стыдно, оттого они делают вид, будто очень злые люди и сердятся на вас .»
Комментарий: Угроза, однако, сформулирована со специфическим оттенком: ирония Находки раскрывает суть государственного насилия как подневольного, рутинного, «банального» зла, которого совершающий его не желает и за которое он, как правило, не несет ответственности. Здесь опять работает революционная логика: систему нельзя скорректировать, она порочна в корне, поэтому исполнители, в принципе, не виновны в ее порочности, хотя – в силу трагической логики этой системы – являются врагами угнетенных.
«Она представляла себе тело сына, избитое, изорванное, в крови и страх холодной глыбой ложился на грудь, давил ее. Глазам было больно .»
Комментарий: В более глубоком смысле здесь характерный для романа приём: страх Ниловны за безопасность сына является не вполне оправданным с реалистической точки зрения, но такого рода фантазия сообщает Павлу мученический ореол, который вписывает его образ в канон русской революционной «агиографии».
«Они -- ничего, ласковые, улыбаются. Им скажут: "А ну, вот это умный и честный человек, он опасен нам, повесьте-ка его!" Они улыбнутся и повесят, а потом -- опять улыбаться будут .»
«-- Вот она, жизнь! Видишь, как поставлены люди друг против друга? Не хочешь, а -- бей! И кого? Такого же бесправного человека. Он еще несчастнее тебя, потому что -- глуп. Полиция, жандармы, шпионы -- все это наши враги, -- а все они такие же люди, как мы, так же сосут из них кровь и так же не считают их за людей. Все -- так же! А вот поставили людей одних против других, ослепили глупостью и страхом, всех связали по рукам и по ногам, стиснули и сосут их, давят и бьют одних другими. Обратили людей в ружья, в палки, в камни и говорят: "Это государство!.."»
Комментарий: Условно мы обозначаем описываемую угрозу как направленную на индивида, однако, на самом деле картина, нарисованная Павлом Власовым, ставит под вопрос саму – легальную и нормативную – систему государственного насилия.
«В зале говорили свидетели -- торопливо, обесцвеченными голосами, судьи -- неохотно и безучастно. Толстый судья зевал, прикрывая рот пухлой рукой, рыжеусый побледнел еще более, иногда он поднимал руку и, туго нажимая на кость виска пальцем, слепо смотрел в потолок жалобно расширенными глазами. Прокурор изредка черкал карандашом по бумаге и снова продолжал беззвучную беседу с предводителем дворянства, а тот, поглаживая седую бороду, выкатывал огромные красивые глаза и улыбался, важно сгибая шею. Городской голова сидел, закинув ногу на ногу, бесшумно барабанил пальцами по колену и сосредоточенно наблюдал за движениями пальцев. Только волостной старшина, утвердив живот на коленях и заботливо поддерживая его руками, сидел, наклонив голову, и, казалось, один вслушивался в однообразное журчание голосов, да старичок, воткнутый в кресло, торчал в нем неподвижно, как флюгер в безветренный день. Продолжалось это долго, и снова оцепенение скуки ослепило людей...»
«Матери почему-то казалось, что они все говорят о теле ее сына и товарищей его, о мускулах и членах юношей, полных горячей крови, живой силы. Это тело зажигает в них нехорошую зависть нищих, липкую жадность истощенных и больных. Они чмокают губами и жалеют эти тела, способные работать и обогащать, наслаждаться и творить. Теперь тела уходят из делового оборота жизни, отказываются от нее, уносят с собой возможность владеть ими, использовать их силу, пожрать ее. И поэтому юноши вызывают у старых судей мстительное, тоскливое раздражение ослабевшего зверя, который видит свежую пищу, на уже не имеет силы схватить ее, потерял способность насыщаться чужою силой и болезненно ворчит, уныло воет, видя, что уходит от него источник сытости .»
Комментарий: В метафизике романа эта сцена означает превращение угрозы – в «славу», сакрализация героев революции через присвоение им статуса святых, мучеников. Образ поедания тела сына при этом имеет и негативную семантику (старые судьи «поедают» его – в смысле «убивают», «высасывают все соки» и т.д.), и позитивную (поедание тела – своеобразная «евхаристия», что делает недвусмысленной параллель между Павлом и Христом).
Документ: Мысли о современном положении России
Борис Николаевич Чичерин, издание 1902 г.
Тип дискурса: Историографический
Борис Николаевич Чичерин, издание 1902 г.
Тип дискурса: Историографический
«Вследствие совокупности всех вышеизложенных причин в нашей университетской молодежи наиболее выдающиеся по энергии и по чистоте побуждений элементы редко бывают охранительного направления, что, конечно, часто наблюдается на Западе; у нас они, напротив, в большинстве случаев пламенные сторонники устранения пут, положенных в России на свободную мысль, и сторонники ограждения личности от произвола администрации»
Документ: Мысли о современном положении России
Борис Николаевич Чичерин, издание 1902 г.
Тип дискурса: Историографический
Борис Николаевич Чичерин, издание 1902 г.
Тип дискурса: Историографический
«Итак, не в иностранных интригах надо искать причину нашей болезни; нарождающиеся у нас духовные силы идут в работу скрытую, подпольную потому, что не существует никаких легальных способов высказывать свои желания, взгляды, мечты - хотя бы и несбыточные, - если эти желания и взгляды не нравятся министру, власть имущему .»
«— Скажи, дед, сколько лет ты ходишь сотским?
— Сколько? Да уж лет тридцать. После воли через пять лет стал ходить, вот и считай. С того время каждый день хожу. У людей праздник, а я всё хожу. На дворе Святая, в церквах звон, Христос воскресе, а я с сумкой. В казначейство, на почту, к становому на квартиру, к земскому, к податному, в управу, к господам, к мужикам, ко всем православным христианам. Ношу пакеты, повестки, окладные листы, письма, бланки разные, ведомости, и, значит, господин хороший, ваше высокоблагородие, нынче такие бланки пошли, чтобы цифри записывать, — желтые, белые, красные, — и всякий барин, или батька, или богатый мужик беспременно записать должен раз десять в год, сколько у него посеяно и убрано, сколько у него четвертей или пудов ржи, сколько овса, сена и какая, значит, погода и разные там насекомые. Конечно, пиши что хочешь, тут одна форма, а ты ходи, раздавай листки, а потом опять ходи и собирай. Вот, к примеру сказать, барина потрошить не к чему, сам знаешь, пустое дело, только руки поганить, а ты вот потрудился, ваше высокоблагородие, приехал, потому форма; ничего тут не поделаешь. Тридцать лет хожу по форме. Летом оно ничего, тепло, сухо, а зимой или осенью оно неудобно. Случалось, и утопал, и замерзал, — всего бывало. И в лесу сумку отнимали недобрые люди, и в шею били, и под судом был...
— За что под судом?
— За мошенничество.
— То есть как за мошенничество?
— А так, значит, писарь Хрисанф Григорьев подрядчику чужие доски продал, обманул, значит. Я был при этом деле, меня за водкой в трактир посылали; ну, со мной писарь не делился, даже стаканчика не поднес, но как я по нашей бедности, по видимости, значит, человек ненадежный, нестоющий, то нас обеих судили; его в острог, а меня, дал бог, оправдали по всем правам. В суде такую бумагу читали. И все в мундирах. На суде-то. Я так тебе скажу, ваше высокоблагородие, наша служба для непривычного — не приведи бог, погибель сущая, а для нас ничего. Когда не ходишь, так даже ноги болят. И дома для нас хуже. Дома в волости писарю печь затопи, писарю воды принеси, писарю сапоги почисть.
— А сколько ты получаешь жалованья? — спросил Лыжин.
— Восемьдесят четыре рубля в год.
— Небось ведь и доходишки есть. Не без того?
— Какие наши доходишки! Нынешние господа на чай дают редко когда. Господа нынче строгие, обижаются всё. Ты ему бумагу принес — обижается, шапку перед ним снял — обижается. Ты, говорит, не с того крыльца зашел, ты, говорит, пьяница, от тебя луком воняет, болван, говорит, сукин сын. Есть, конечно, и добрые, да что с них возьмешь, только насмехаются и разные прозвания. К примеру, барин Алтухин; и добрый, и, глядишь, чверезый, в своем уме, а как увидит, так и кричит, сам не понимает что. Прозвание мне такое дал. Ты, говорит...
Сотский проговорил какое-то слово, но так тихо, что нельзя было разобрать.
— Как? — спросил Лыжин. — Ты повтори.
— Администрация! — громко повторил сотский. — Давно уж так зовет, лет шесть. Здравствуй, администрация! Но я ничего, пускай, бог с ним. Случается, какая барыня вышлет стаканчик водочки и кусок пирога, ну выпьешь за ее здоровье. А больше мужики подают; мужики — те душевней, бога боятся: кто хлебца, кто щец даст похлебать, кто и поднесет. Старосты чайком потчуют в трактире. Вот сейчас понятые пошли чай пить. «Лошадин, — говорят, — побудь тут за нас, постереги», — и по копейке дали. Страшно им с непривычки. А вчерась дали пятиалтынничек и стаканчик поднесли.
— А тебе разве не страшно?
— Страшно, барин, да ведь наше дело такое — служба, никуда от ней не уйдешь. Летось веду арестанта в город, а он меня — по шее! по шее! по шее! А кругом поле, лес — куда от него уйдешь?»
— Сколько? Да уж лет тридцать. После воли через пять лет стал ходить, вот и считай. С того время каждый день хожу. У людей праздник, а я всё хожу. На дворе Святая, в церквах звон, Христос воскресе, а я с сумкой. В казначейство, на почту, к становому на квартиру, к земскому, к податному, в управу, к господам, к мужикам, ко всем православным христианам. Ношу пакеты, повестки, окладные листы, письма, бланки разные, ведомости, и, значит, господин хороший, ваше высокоблагородие, нынче такие бланки пошли, чтобы цифри записывать, — желтые, белые, красные, — и всякий барин, или батька, или богатый мужик беспременно записать должен раз десять в год, сколько у него посеяно и убрано, сколько у него четвертей или пудов ржи, сколько овса, сена и какая, значит, погода и разные там насекомые. Конечно, пиши что хочешь, тут одна форма, а ты ходи, раздавай листки, а потом опять ходи и собирай. Вот, к примеру сказать, барина потрошить не к чему, сам знаешь, пустое дело, только руки поганить, а ты вот потрудился, ваше высокоблагородие, приехал, потому форма; ничего тут не поделаешь. Тридцать лет хожу по форме. Летом оно ничего, тепло, сухо, а зимой или осенью оно неудобно. Случалось, и утопал, и замерзал, — всего бывало. И в лесу сумку отнимали недобрые люди, и в шею били, и под судом был...
— За что под судом?
— За мошенничество.
— То есть как за мошенничество?
— А так, значит, писарь Хрисанф Григорьев подрядчику чужие доски продал, обманул, значит. Я был при этом деле, меня за водкой в трактир посылали; ну, со мной писарь не делился, даже стаканчика не поднес, но как я по нашей бедности, по видимости, значит, человек ненадежный, нестоющий, то нас обеих судили; его в острог, а меня, дал бог, оправдали по всем правам. В суде такую бумагу читали. И все в мундирах. На суде-то. Я так тебе скажу, ваше высокоблагородие, наша служба для непривычного — не приведи бог, погибель сущая, а для нас ничего. Когда не ходишь, так даже ноги болят. И дома для нас хуже. Дома в волости писарю печь затопи, писарю воды принеси, писарю сапоги почисть.
— А сколько ты получаешь жалованья? — спросил Лыжин.
— Восемьдесят четыре рубля в год.
— Небось ведь и доходишки есть. Не без того?
— Какие наши доходишки! Нынешние господа на чай дают редко когда. Господа нынче строгие, обижаются всё. Ты ему бумагу принес — обижается, шапку перед ним снял — обижается. Ты, говорит, не с того крыльца зашел, ты, говорит, пьяница, от тебя луком воняет, болван, говорит, сукин сын. Есть, конечно, и добрые, да что с них возьмешь, только насмехаются и разные прозвания. К примеру, барин Алтухин; и добрый, и, глядишь, чверезый, в своем уме, а как увидит, так и кричит, сам не понимает что. Прозвание мне такое дал. Ты, говорит...
Сотский проговорил какое-то слово, но так тихо, что нельзя было разобрать.
— Как? — спросил Лыжин. — Ты повтори.
— Администрация! — громко повторил сотский. — Давно уж так зовет, лет шесть. Здравствуй, администрация! Но я ничего, пускай, бог с ним. Случается, какая барыня вышлет стаканчик водочки и кусок пирога, ну выпьешь за ее здоровье. А больше мужики подают; мужики — те душевней, бога боятся: кто хлебца, кто щец даст похлебать, кто и поднесет. Старосты чайком потчуют в трактире. Вот сейчас понятые пошли чай пить. «Лошадин, — говорят, — побудь тут за нас, постереги», — и по копейке дали. Страшно им с непривычки. А вчерась дали пятиалтынничек и стаканчик поднесли.
— А тебе разве не страшно?
— Страшно, барин, да ведь наше дело такое — служба, никуда от ней не уйдешь. Летось веду арестанта в город, а он меня — по шее! по шее! по шее! А кругом поле, лес — куда от него уйдешь?»
«Колыбель жалобно скрипит, сама Варька мурлычет — и всё это сливается в ночную, убаюкивающую музыку, которую так сладко слушать, когда ложишься в постель. Теперь же эта музыка только раздражает и гнетет, потому что она вгоняет в дремоту, а спать нельзя; если Варька, не дай бог, уснет, то хозяева прибьют ее.»
«Варька идет в лес и плачет там, но вдруг кто-то бьет ее по затылку с такой силой, что она стукается лбом о березу. Она поднимает глаза и видит перед собой хозяина-сапожника.
— Ты что же это, паршивая? — говорит он. — Дитё плачет, а ты спишь?
Он больно треплет ее за ухо, а она встряхивает головой, качает колыбель и мурлычет свою песню»
— Ты что же это, паршивая? — говорит он. — Дитё плачет, а ты спишь?
Он больно треплет ее за ухо, а она встряхивает головой, качает колыбель и мурлычет свою песню»
«— Варька, затопи печку! — раздается за дверью голос хозяина.
Значит, уже пора вставать и приниматься за работу. Варька оставляет колыбель и бежит в сарай за дровами. Она рада. Когда бегаешь и ходишь, спать уже не так хочется, как в сидячем положении. Она приносит дрова, топит печь и чувствует, как расправляется ее одеревеневшее лицо и как проясняются мысли.
— Варька, поставь самовар! — кричит хозяйка.
Варька колет лучину, но едва успевает зажечь их и сунуть в самовар, как слышится новый приказ:
— Варька, почисть хозяину калоши!
Она садится на пол, чистит калоши и думает, что хорошо бы сунуть голову в большую, глубокую калошу и подремать в ней немножко... И вдруг калоша растет, пухнет, наполняет собою всю комнату, Варька роняет щетку, но тотчас же встряхивает головой, пучит глаза и старается глядеть так, чтобы предметы не росли и не двигались в ее глазах.
— Варька, помой снаружи лестницу, а то от заказчиков совестно!
Варька моет лестницу, убирает комнаты, потом топит другую печь и бежит в лавочку. Работы много, нет ни одной минуты свободной.
Но ничто так не тяжело, как стоять на одном месте перед кухонным столом и чистить картошку. Голову тянет к столу, картошка рябит в глазах, нож валится из рук, а возле ходит толстая, сердитая хозяйка с засученными рукавами и говорит так громко, что звенит в ушах. Мучительно также прислуживать за обедом, стирать, шить. Бывают минуты, когда хочется, ни на что не глядя, повалиться на пол и спать.
День проходит. Глядя, как темнеют окна, Варька сжимает себе деревенеющие виски и улыбается, сама не зная чего ради. Вечерняя мгла ласкает ее слипающиеся глаза и обещает ей скорый, крепкий сон. Вечером к хозяевам приходят гости.
— Варька, ставь самовар! — кричит хозяйка.
Самовар у хозяев маленький, и прежде чем гости напиваются чаю, приходится подогревать его раз пять. После чаю Варька стоит целый час на одном месте, глядит на гостей и ждет приказаний.
— Варька, сбегай купи три бутылки пива!
Она срывается с места и старается бежать быстрее, чтобы прогнать сон.
— Варька, сбегай за водкой! Варька, где штопор? Варька, почисть селедку!
Но вот наконец гости ушли; огни тушатся, хозяева ложатся спать.
— Варька, покачай ребенка! — раздается последний приказ.»
Значит, уже пора вставать и приниматься за работу. Варька оставляет колыбель и бежит в сарай за дровами. Она рада. Когда бегаешь и ходишь, спать уже не так хочется, как в сидячем положении. Она приносит дрова, топит печь и чувствует, как расправляется ее одеревеневшее лицо и как проясняются мысли.
— Варька, поставь самовар! — кричит хозяйка.
Варька колет лучину, но едва успевает зажечь их и сунуть в самовар, как слышится новый приказ:
— Варька, почисть хозяину калоши!
Она садится на пол, чистит калоши и думает, что хорошо бы сунуть голову в большую, глубокую калошу и подремать в ней немножко... И вдруг калоша растет, пухнет, наполняет собою всю комнату, Варька роняет щетку, но тотчас же встряхивает головой, пучит глаза и старается глядеть так, чтобы предметы не росли и не двигались в ее глазах.
— Варька, помой снаружи лестницу, а то от заказчиков совестно!
Варька моет лестницу, убирает комнаты, потом топит другую печь и бежит в лавочку. Работы много, нет ни одной минуты свободной.
Но ничто так не тяжело, как стоять на одном месте перед кухонным столом и чистить картошку. Голову тянет к столу, картошка рябит в глазах, нож валится из рук, а возле ходит толстая, сердитая хозяйка с засученными рукавами и говорит так громко, что звенит в ушах. Мучительно также прислуживать за обедом, стирать, шить. Бывают минуты, когда хочется, ни на что не глядя, повалиться на пол и спать.
День проходит. Глядя, как темнеют окна, Варька сжимает себе деревенеющие виски и улыбается, сама не зная чего ради. Вечерняя мгла ласкает ее слипающиеся глаза и обещает ей скорый, крепкий сон. Вечером к хозяевам приходят гости.
— Варька, ставь самовар! — кричит хозяйка.
Самовар у хозяев маленький, и прежде чем гости напиваются чаю, приходится подогревать его раз пять. После чаю Варька стоит целый час на одном месте, глядит на гостей и ждет приказаний.
— Варька, сбегай купи три бутылки пива!
Она срывается с места и старается бежать быстрее, чтобы прогнать сон.
— Варька, сбегай за водкой! Варька, где штопор? Варька, почисть селедку!
Но вот наконец гости ушли; огни тушатся, хозяева ложатся спать.
— Варька, покачай ребенка! — раздается последний приказ.»
«Машенька вошла в свою комнату, и тут ей в первый раз в жизни пришлось испытать во всей остроте чувство, которое так знакомо людям зависимым, безответным, живущим на хлебах у богатых и знатных. В ее комнате делали обыск. Хозяйка Федосья Васильевна, полная, плечистая дама с густыми черными бровями, простоволосая и угловатая, с едва заметными усиками и с красными руками, лицом и манерами похожая на простую бабу-кухарку, стояла у ее стола и вкладывала обратно в рабочую сумку клубки шерсти, лоскутки, бумажки...»
«— Лиза, вы не знаете, зачем это меня... обыскивали? — спросила у нее гувернантка.
— У барыни пропала брошка в две тысячи... — сказала Лиза.
— Да, но зачем же меня обыскивать?
— Всех, барышня, обыскивали. И меня всю обыскали... Нас раздевали всех догола и обыскивали... А я, барышня, вот как перед богом... Не то чтоб ихнюю брошку, но даже к туалету близко не подходила. Я и в полиции то же скажу.
— Но... зачем же меня обыскивать? — продолжала недоумевать гувернантка.
— Брошку, говорю, украли... Барыня сама своими руками всё обшарила. Даже швейцара Михайлу сами обыскивали. Чистый срам! Николай Сергеич только глядит да кудахчет, как курица. А вы, барышня, напрасно это дрожите. У вас ничего не нашли! Ежели не вы брошку взяли, так вам и бояться нечего.
— Но ведь это, Лиза, низко... оскорбительно! — сказала Машенька, задыхаясь от негодования. — Ведь это подлость, низость! Какое она имела право подозревать меня и рыться в моих вещах?
— В чужих людях живете, барышня, — вздохнула Лиза. — Хоть вы и барышня, а всё же... как бы прислуга... Это не то, что у папаши с мамашей жить...
Машенька повалилась в постель и горько зарыдала. Никогда еще над нею не совершали такого насилия, никогда еще ее так глубоко не оскорбляли, как теперь... Ее, благовоспитанную, чувствительную девицу, дочь учителя, заподозрили в воровстве, обыскали, как уличную женщину! Выше такого оскорбления, кажется, и придумать нельзя. И к этому чувству обиды присоединился еще тяжелый страх: что теперь будет!? В голову ее полезли всякие несообразности. Если ее могли заподозрить в воровстве, то, значит, могут теперь арестовать, раздеть догола и обыскать, потом вести под конвоем по улице, засадить в темную, холодную камеру с мышами и мокрицами, точь-в-точь в такую, в какой сидела княжна Тараканова. Кто вступится за нее? Родители ее живут далеко в провинции; чтобы приехать к ней, у них нет денег. В столице она одна, как в пустынном поле, без родных и знакомых. Что хотят, то и могут с ней сделать.»
— У барыни пропала брошка в две тысячи... — сказала Лиза.
— Да, но зачем же меня обыскивать?
— Всех, барышня, обыскивали. И меня всю обыскали... Нас раздевали всех догола и обыскивали... А я, барышня, вот как перед богом... Не то чтоб ихнюю брошку, но даже к туалету близко не подходила. Я и в полиции то же скажу.
— Но... зачем же меня обыскивать? — продолжала недоумевать гувернантка.
— Брошку, говорю, украли... Барыня сама своими руками всё обшарила. Даже швейцара Михайлу сами обыскивали. Чистый срам! Николай Сергеич только глядит да кудахчет, как курица. А вы, барышня, напрасно это дрожите. У вас ничего не нашли! Ежели не вы брошку взяли, так вам и бояться нечего.
— Но ведь это, Лиза, низко... оскорбительно! — сказала Машенька, задыхаясь от негодования. — Ведь это подлость, низость! Какое она имела право подозревать меня и рыться в моих вещах?
— В чужих людях живете, барышня, — вздохнула Лиза. — Хоть вы и барышня, а всё же... как бы прислуга... Это не то, что у папаши с мамашей жить...
Машенька повалилась в постель и горько зарыдала. Никогда еще над нею не совершали такого насилия, никогда еще ее так глубоко не оскорбляли, как теперь... Ее, благовоспитанную, чувствительную девицу, дочь учителя, заподозрили в воровстве, обыскали, как уличную женщину! Выше такого оскорбления, кажется, и придумать нельзя. И к этому чувству обиды присоединился еще тяжелый страх: что теперь будет!? В голову ее полезли всякие несообразности. Если ее могли заподозрить в воровстве, то, значит, могут теперь арестовать, раздеть догола и обыскать, потом вести под конвоем по улице, засадить в темную, холодную камеру с мышами и мокрицами, точь-в-точь в такую, в какой сидела княжна Тараканова. Кто вступится за нее? Родители ее живут далеко в провинции; чтобы приехать к ней, у них нет денег. В столице она одна, как в пустынном поле, без родных и знакомых. Что хотят, то и могут с ней сделать.»
«— Бог знает что! — проговорил Николай Сергеич, морщась. — Нужно было делать у нее обыск! Как это, право... некстати.
— Я не говорю, что она взяла брошку, — сказала Федосья Васильевна, — но разве ты можешь поручиться за нее? Я, признаюсь, плохо верю этим ученым беднячкам.
— Право, Феня, некстати... Извини, Феня, но по закону ты не имеешь никакого права делать обыски.
— Я не знаю ваших законов. Я только знаю, что у меня пропала брошка, вот и всё. И я найду эту брошку! — она ударила по тарелке вилкой, и глаза у нее гневно сверкнули. — А вы ешьте и не вмешивайтесь в мои дела!»
— Я не говорю, что она взяла брошку, — сказала Федосья Васильевна, — но разве ты можешь поручиться за нее? Я, признаюсь, плохо верю этим ученым беднячкам.
— Право, Феня, некстати... Извини, Феня, но по закону ты не имеешь никакого права делать обыски.
— Я не знаю ваших законов. Я только знаю, что у меня пропала брошка, вот и всё. И я найду эту брошку! — она ударила по тарелке вилкой, и глаза у нее гневно сверкнули. — А вы ешьте и не вмешивайтесь в мои дела!»
«Приступили к осмотру топора, которым была убита старуха.
— Это не мой топор, — заявил подсудимый.
— Чей же?
— Не могу знать... У меня не было топора...
— Крестьянин одного дня не может обойтись без топора. И ваш сосед, Иван Тимофеич, с которым вы починяли сани, показал, что это именно ваш топор...
— Не могу знать, а только я, как перед богом (Харламов протянул вперед себя руку и растопырил пальцы)... как перед истинным создателем. И время того не помню, чтобы у меня свой топор был. Был у меня такой же, словно как будто поменьше, да сын потерял, Прохор. Года за два перед тем, как ему на службу идтить, поехал за дровами, загулял с ребятами и потерял...
— Хорошо, садитесь!
Это систематическое недоверие и нежелание слушать, вероятно, раздражили и обидели Харламова. Он замигал глазами и на скулах его выступили красные пятна.
— Как перед богом! — продолжал он, вытягивая шею. — Ежели не верите, то извольте сына Прохора спросить. Прошка, где топор? — вдруг спросил он грубым голосом, резко повернувшись к конвойному. — Где?
Это было тяжелое мгновение! Все как будто присели или стали ниже... Во всех головах, сколько их было в суде, молнией блеснула одна и та же страшная, невозможная мысль, мысль о могущей быть роковой случайности, и ни один человек не рискнул и не посмел взглянуть на лицо солдата. Всякий хотел не верить своей мысли и думал, что он ослышался.
— Подсудимый, говорить со стражей не дозволяется... — поспешил сказать председатель.
Никто не видел лица конвойного, и ужас пролетел по зале невидимкой, как бы в маске. Судебный пристав тихо поднялся с места и на цыпочках, балансируя рукой, вышел из залы. Через полминуты послышались глухие шаги и звуки, какие бывают при смене часовых.
Все подняли головы и, стараясь глядеть так, как будто бы ничего и не было, продолжали свое дело...»
— Это не мой топор, — заявил подсудимый.
— Чей же?
— Не могу знать... У меня не было топора...
— Крестьянин одного дня не может обойтись без топора. И ваш сосед, Иван Тимофеич, с которым вы починяли сани, показал, что это именно ваш топор...
— Не могу знать, а только я, как перед богом (Харламов протянул вперед себя руку и растопырил пальцы)... как перед истинным создателем. И время того не помню, чтобы у меня свой топор был. Был у меня такой же, словно как будто поменьше, да сын потерял, Прохор. Года за два перед тем, как ему на службу идтить, поехал за дровами, загулял с ребятами и потерял...
— Хорошо, садитесь!
Это систематическое недоверие и нежелание слушать, вероятно, раздражили и обидели Харламова. Он замигал глазами и на скулах его выступили красные пятна.
— Как перед богом! — продолжал он, вытягивая шею. — Ежели не верите, то извольте сына Прохора спросить. Прошка, где топор? — вдруг спросил он грубым голосом, резко повернувшись к конвойному. — Где?
Это было тяжелое мгновение! Все как будто присели или стали ниже... Во всех головах, сколько их было в суде, молнией блеснула одна и та же страшная, невозможная мысль, мысль о могущей быть роковой случайности, и ни один человек не рискнул и не посмел взглянуть на лицо солдата. Всякий хотел не верить своей мысли и думал, что он ослышался.
— Подсудимый, говорить со стражей не дозволяется... — поспешил сказать председатель.
Никто не видел лица конвойного, и ужас пролетел по зале невидимкой, как бы в маске. Судебный пристав тихо поднялся с места и на цыпочках, балансируя рукой, вышел из залы. Через полминуты послышались глухие шаги и звуки, какие бывают при смене часовых.
Все подняли головы и, стараясь глядеть так, как будто бы ничего и не было, продолжали свое дело...»
Комментарий: Недобросовестная работа судебных органов
«Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»
Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.
«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.
А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное... А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.
Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».
»
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»
Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.
«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.
А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное... А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.
Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».
»
Комментарий: Жестокое обращение с ребенком, Дискриминация по признаку социального статуса, Ментальные травмы,
««Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».»
Комментарий: Жестокое обращение с ребенком, Дискриминация по признаку социального статуса, Ментальные травмы,
«— Очень просто-с! Я у них, изволите ли видеть, в лакеях состоял, в рассуждении, как бы камельдинер... Известно, наша должность каторжная, ваше в — е... Они сами встают в девятом часу, а ты будь на ногах чуть свет... Бог их знает, наденут ли они сапоги, или щиблеты, или, может, целый день в туфлях проходят, но ты всё чисть: и сапоги, и щиблеты, и ботинки... Хорошо-с... Зовут это они меня утром одеваться. Я, известно, пошел... Надел на них сорочку, надел брючки, сапожки... всё, как надо... Начал надевать жилет... Вот они и говорят: «Подай, Гришка, гребенку. Она, говорят, в боковом кармане в сюртучке». Хорошо-с... Роюсь я это в боковом кармане, а гребенку словно чёрт слопал — нету! Рылся-рылся и говорю: «Да тут нет гребенки, Архип Елисеич!» Они нахмурились, подошли к сюртуку и достали оттуда гребенку, но не из бокового кармана, как велели, а из переднего. «А это же что? Не гребенка?» — говорят, да тык меня в нос гребенкой. Так всеми зубцами и прошлись по носу. Целый день потом кровь из носу шла.»
«— Их благородие вставши? — прошептал он, вползая в переднюю и обращаясь к денщику.
И, получив отрицательный ответ, он стал столбом у косяка и принялся ждать.
— Гони в шею! Скажи, что в субботу! — услышал он, после продолжительного ожидания, хрипенье капитана.
То же самое услышал он в субботу, в одну, потом в другую... Целый месяц ходил он к капитану, высиживал долгие часы в передней, и вместо денег получал приглашение убираться к чёрту и прийти в субботу. Но он не унывал, не роптал, а напротив... Он даже пополнел. Ему нравилось долгое ожидание в передней, «гони в шею» звучало в его ушах сладкой мелодией.
— Сейчас узнаешь благородного! — восторгался он всякий раз, возвращаясь от капитана домой. — У нас в Питере все такие были...
До конца дней своих согласился бы Меркулов ходить к капитану и ждать в передней, если бы не Аксинья, требовавшая обратно деньги, вырученные за корову.»
И, получив отрицательный ответ, он стал столбом у косяка и принялся ждать.
— Гони в шею! Скажи, что в субботу! — услышал он, после продолжительного ожидания, хрипенье капитана.
То же самое услышал он в субботу, в одну, потом в другую... Целый месяц ходил он к капитану, высиживал долгие часы в передней, и вместо денег получал приглашение убираться к чёрту и прийти в субботу. Но он не унывал, не роптал, а напротив... Он даже пополнел. Ему нравилось долгое ожидание в передней, «гони в шею» звучало в его ушах сладкой мелодией.
— Сейчас узнаешь благородного! — восторгался он всякий раз, возвращаясь от капитана домой. — У нас в Питере все такие были...
До конца дней своих согласился бы Меркулов ходить к капитану и ждать в передней, если бы не Аксинья, требовавшая обратно деньги, вырученные за корову.»
«— Поди попроси у него деньги! — сказала Аксинья. — Поди!
— Что ты, дура! На улице? И ни-ни...
Как ни противился Меркулов, но жена заставила его подойти к рассвирепевшему капитану и заговорить о деньгах.
— Пошел вон! — ответил ему капитан. — Ты мне надоел!
— Я, ваше благородие, понимаю-с... Я ничего-с... но жена... неразумная тварь... Сами знаете, какой ум в голове у ихнего бабьего звания...
— Ты мне надоел, говорят тебе! — взревел капитан, тараща на него пьяные, мутные глаза. — Пошел прочь!
— Понимаю, ваще благородие! Но я касательно бабы, потому, изволите знать, деньги-то коровьи... Отцу Иуде корову продали...
— Ааа... ты еще разговаривать, тля!
Капитан размахнулся и — трах! Со спины Меркулова посыпался уголь, из глаз — искры, из рук выпала шапка... Аксинья обомлела. Минуту стояла она неподвижно, как Лотова жена, обращенная в соляной столб, потом зашла вперед и робко взглянула на лицо мужа... К ее великому удивлению, на лице Меркулова плавала блаженная улыбка, на смеющихся глазах блестели слезы...
— Сейчас видать настоящих господ! — бормотал он. — Люди деликатные, образованные... Точь-в-точь, бывало... по самому этому месту, когда носил шубу к барону Шпуцелю, Эдуарду Карлычу... Размахнулись и — трах! И господин подпоручик Зембулатов тоже... Пришел к ним, а они вскочили и изо всей мочи... Эх, прошло, жена, мое время! Не понимаешь ты ничего! Прошло мое время!
Меркулов махнул рукой и, собрав уголь, побрел домой.»
— Что ты, дура! На улице? И ни-ни...
Как ни противился Меркулов, но жена заставила его подойти к рассвирепевшему капитану и заговорить о деньгах.
— Пошел вон! — ответил ему капитан. — Ты мне надоел!
— Я, ваше благородие, понимаю-с... Я ничего-с... но жена... неразумная тварь... Сами знаете, какой ум в голове у ихнего бабьего звания...
— Ты мне надоел, говорят тебе! — взревел капитан, тараща на него пьяные, мутные глаза. — Пошел прочь!
— Понимаю, ваще благородие! Но я касательно бабы, потому, изволите знать, деньги-то коровьи... Отцу Иуде корову продали...
— Ааа... ты еще разговаривать, тля!
Капитан размахнулся и — трах! Со спины Меркулова посыпался уголь, из глаз — искры, из рук выпала шапка... Аксинья обомлела. Минуту стояла она неподвижно, как Лотова жена, обращенная в соляной столб, потом зашла вперед и робко взглянула на лицо мужа... К ее великому удивлению, на лице Меркулова плавала блаженная улыбка, на смеющихся глазах блестели слезы...
— Сейчас видать настоящих господ! — бормотал он. — Люди деликатные, образованные... Точь-в-точь, бывало... по самому этому месту, когда носил шубу к барону Шпуцелю, Эдуарду Карлычу... Размахнулись и — трах! И господин подпоручик Зембулатов тоже... Пришел к ним, а они вскочили и изо всей мочи... Эх, прошло, жена, мое время! Не понимаешь ты ничего! Прошло мое время!
Меркулов махнул рукой и, собрав уголь, побрел домой.»
«Дело, вероятно, дошло бы и до танцев, если бы не вошел в людскую лакей Петр и не доложил господам, что кушать подано.
— А мы, отщепенцы, отбросы, осмеливаемся еще считать себя выше и лучше! — негодовал плаксивым голосом Восьмеркин, выходя с братом из людской. — Что мы? Кто мы? Ни идеалов, ни науки, ни труда... Ты слышишь, они хохочут? Это они над нами!.. И они правы! Чуют фальшь! Тысячу раз правы и... и... А видал Дуняшку? Ше-ельма девчонка! Ужо, погоди, после обеда я позову ее...
За обедом оба брата всё время рассказывали о самобытности, нетронутости и целости, бранили себя и искали смысла в слове «интеллигент».
После обеда легли спать. Выспавшись, вышли на крыльцо, приказали подать себе зельтерской и опять начали о том же...
— Петька! — крикнул Восьмеркин лакею. — Поди позови сюда Дуняшку, Любку и прочих! Скажи, хороводы водить! Да чтоб скорей! Живо у меня!»
— А мы, отщепенцы, отбросы, осмеливаемся еще считать себя выше и лучше! — негодовал плаксивым голосом Восьмеркин, выходя с братом из людской. — Что мы? Кто мы? Ни идеалов, ни науки, ни труда... Ты слышишь, они хохочут? Это они над нами!.. И они правы! Чуют фальшь! Тысячу раз правы и... и... А видал Дуняшку? Ше-ельма девчонка! Ужо, погоди, после обеда я позову ее...
За обедом оба брата всё время рассказывали о самобытности, нетронутости и целости, бранили себя и искали смысла в слове «интеллигент».
После обеда легли спать. Выспавшись, вышли на крыльцо, приказали подать себе зельтерской и опять начали о том же...
— Петька! — крикнул Восьмеркин лакею. — Поди позови сюда Дуняшку, Любку и прочих! Скажи, хороводы водить! Да чтоб скорей! Живо у меня!»
Документ: В приюте для неизлечимо больных и престарелых
Чехов А.П., издание 1884 г.
Тип дискурса: Художественный
Чехов А.П., издание 1884 г.
Тип дискурса: Художественный
«После длинного предисловия дедушка рассказывает о своем прошлом житье-бытье... Говорит он долго, с увлечением.
— Баб обыкновенно на горох на колени ставил, чтоб морщились, — бормочет он между прочим. — Баба морщится, а мужику смешно... Мужики смеются, ну, и сам засмеешься, и весело тебе станет... Для грамотных у меня было другое наказание, помягче. Или выучить наизусть счетную книгу заставлю, или же прикажу взлезть на крышу и читать оттеда вслух «Юрия Милославского», да читать так, чтоб мне в комнатах слышно было... Коли духовное не действовало, действовало телесное...»
— Баб обыкновенно на горох на колени ставил, чтоб морщились, — бормочет он между прочим. — Баба морщится, а мужику смешно... Мужики смеются, ну, и сам засмеешься, и весело тебе станет... Для грамотных у меня было другое наказание, помягче. Или выучить наизусть счетную книгу заставлю, или же прикажу взлезть на крышу и читать оттеда вслух «Юрия Милославского», да читать так, чтоб мне в комнатах слышно было... Коли духовное не действовало, действовало телесное...»
Документ: В приюте для неизлечимо больных и престарелых
Чехов А.П., издание 1884 г.
Тип дискурса: Художественный
Чехов А.П., издание 1884 г.
Тип дискурса: Художественный
«Он всего достигал. Бас у него иной раз дишкантом пел, баба в толстоголосии с басами равнялась... Мастер был, разбойник... Видом был важный, сановитый... Пьянствовал только сильно, но ведь это, внучка, кому как... Кому вредно, а кому и пользительно. Певчему надо пить, потому — от водки голос гуще становится... Жиду я платил в год сто рублей ассигнациями, а расстриге ничего не платил... Жил он у меня на одних только харчах и жалованье натурой получал: крупой, мясом, солью, девочками, дровами и проч. Жилось ему у меня, как коту, хоть и частенько порол я его на воздусях... Помню, раз разложил я его и Сережку, ее вот отца, отца твоей матери, и..»
«За целковый, бывало, две недели работаешь. Да не дадут тебе этот целковый, нет! а скомкают да в лицо бросят: лопай! И всякий тебя раздавить может, уколоть, обухом хватить... Всякий оконфузить может... Идешь с докладом, глядишь, а у дверей собачонка сидит. Подойдешь ты к этой собачонке да за лапочку, за лапочку. Извините, мол, что мимо прошел. С добрым утром-с! А собачонка на тебя: рррр... Швейцар тебя локтем — толк! а ты ему: «Мелких нет, Иван Потапыч!.. извините-с!» А больше всего я натерпелся и поношений разных вынес от этого вот сига копченого, от этого вот... крокодила! Вот от этого самого смиренника, от Курицына!
И Алексей Иваныч указал на маленького, сгорбленного старичка, сидевшего рядом с моим папашей. Старичок мигал утомленными глазками и с отвращением курил сигару. Обыкновенно он никогда не курит, но если начальство предлагает ему сигару, то он считает неприличным отказываться. Увидев устремленный на него палец, он страшно сконфузился и завертелся на стуле.
— Много я претерпел по милости этого смиренника! — продолжал Козулин. — Я ведь к нему к первому под начало попал. Привели меня к нему смирненького, серенького, ничтожненького и посадили за его стол. И стал он меня есть... Что ни слово — то нож острый, что ни взгляд — то пуля в грудь. Теперь-то он червячком глядит, убогеньким, а прежде что было! Нептун! Небеса разверзеся! Долго он меня терзал! Я и писал ему, и за пирожками бегал, перья чинил, тещу его старую по театрам водил. Всякие угождения ему делал. Табак нюхать выучился! Н-да... А всё для него... Нельзя, думаю, надо, чтоб табакерка при мне постоянно была на случай, ежели спросит. Курицын, помнишь? Приходит к нему однажды моя матушка покойница и просит его, старушечка, чтоб он сынка, меня то есть, на два дня к тетушке отпустил, наследство делить. Как накинется на нее, как вытаращит бельмы, как закричит: «Да он у тебя лентяй, да он у тебя дармоед, да чего ты, дура, смотришь!.. Под суд, говорит, попадет!» Пошла старушечка домой да и слегла, заболела от перепугу, чуть не померла в ту пору...
Алексей Иваныч вытер глаза платочком и залпом выпил стакан вина.
— Женить меня на своей собирался, да я на ту пору... к счастью, горячкой заболел, полгода в больнице пролежал. Вот что прежде было! Вот как живали! А теперь? Пфи! А теперь я... я над ним... Он мою тещу в театры водит, он мне табакерку подает и вот сигару курит. Хе-хе-хе... Я ему в жизнь перчику... перчику! Курицын!!
— Чего изволите-с? — спросил Курицын, вставая и вытягиваясь в струнку.
— Трагедию представь!
— Слушаю!
Курицын вытянулся, нахмурился, поднял вверх руку, скорчил рожу и пропел сиплым, дребезжащим голосом:
— Умри, вероломная! Крррови жажду!!
Мы покатились со смеху.
— Курицын! Съешь этот самый кусок хлеба с перчиком!
Сытый Курицын взял большой кусок ржаного хлеба, посыпал его перцем и сжевал при громком смехе.
— Всякие перемены бывают, — продолжал Козулин. — Сядь, Курицын! Когда встанем, пропоешь что-нибудь... Тогда ты, а теперь я... Да... Так и померла старушечка... Да...
Козулин поднялся и покачнулся...
— А я — молчок, потому что маленький, серенький... Мучители... Варвары... А теперь за то я... Хе-хе-хе... А ну-ка ты! Ты! Тебе говорят, безусый!
И Козулин ткнул пальцем в сторону папаши.
— Бегай вокруг стола и пой петушком!
Папаша мой улыбнулся, приятно покраснел и засеменил вокруг стола. Я за ним.
— Ку-ку-реку! — заголосили мы оба и побежали быстрее.
Я бегал и думал:
«Быть мне помощником письмоводителя»
И Алексей Иваныч указал на маленького, сгорбленного старичка, сидевшего рядом с моим папашей. Старичок мигал утомленными глазками и с отвращением курил сигару. Обыкновенно он никогда не курит, но если начальство предлагает ему сигару, то он считает неприличным отказываться. Увидев устремленный на него палец, он страшно сконфузился и завертелся на стуле.
— Много я претерпел по милости этого смиренника! — продолжал Козулин. — Я ведь к нему к первому под начало попал. Привели меня к нему смирненького, серенького, ничтожненького и посадили за его стол. И стал он меня есть... Что ни слово — то нож острый, что ни взгляд — то пуля в грудь. Теперь-то он червячком глядит, убогеньким, а прежде что было! Нептун! Небеса разверзеся! Долго он меня терзал! Я и писал ему, и за пирожками бегал, перья чинил, тещу его старую по театрам водил. Всякие угождения ему делал. Табак нюхать выучился! Н-да... А всё для него... Нельзя, думаю, надо, чтоб табакерка при мне постоянно была на случай, ежели спросит. Курицын, помнишь? Приходит к нему однажды моя матушка покойница и просит его, старушечка, чтоб он сынка, меня то есть, на два дня к тетушке отпустил, наследство делить. Как накинется на нее, как вытаращит бельмы, как закричит: «Да он у тебя лентяй, да он у тебя дармоед, да чего ты, дура, смотришь!.. Под суд, говорит, попадет!» Пошла старушечка домой да и слегла, заболела от перепугу, чуть не померла в ту пору...
Алексей Иваныч вытер глаза платочком и залпом выпил стакан вина.
— Женить меня на своей собирался, да я на ту пору... к счастью, горячкой заболел, полгода в больнице пролежал. Вот что прежде было! Вот как живали! А теперь? Пфи! А теперь я... я над ним... Он мою тещу в театры водит, он мне табакерку подает и вот сигару курит. Хе-хе-хе... Я ему в жизнь перчику... перчику! Курицын!!
— Чего изволите-с? — спросил Курицын, вставая и вытягиваясь в струнку.
— Трагедию представь!
— Слушаю!
Курицын вытянулся, нахмурился, поднял вверх руку, скорчил рожу и пропел сиплым, дребезжащим голосом:
— Умри, вероломная! Крррови жажду!!
Мы покатились со смеху.
— Курицын! Съешь этот самый кусок хлеба с перчиком!
Сытый Курицын взял большой кусок ржаного хлеба, посыпал его перцем и сжевал при громком смехе.
— Всякие перемены бывают, — продолжал Козулин. — Сядь, Курицын! Когда встанем, пропоешь что-нибудь... Тогда ты, а теперь я... Да... Так и померла старушечка... Да...
Козулин поднялся и покачнулся...
— А я — молчок, потому что маленький, серенький... Мучители... Варвары... А теперь за то я... Хе-хе-хе... А ну-ка ты! Ты! Тебе говорят, безусый!
И Козулин ткнул пальцем в сторону папаши.
— Бегай вокруг стола и пой петушком!
Папаша мой улыбнулся, приятно покраснел и засеменил вокруг стола. Я за ним.
— Ку-ку-реку! — заголосили мы оба и побежали быстрее.
Я бегал и думал:
«Быть мне помощником письмоводителя»
Комментарий: Ранкизм
«— Слышишь, мужик? Нанялся — так и служи, а не уходи, когда тебе вздумается, чёрт! Пусть только не придет завтра! Я покажу ему не слушаться! И вам достанется! Слышишь, старуха?
— Finissez, Ржевецкий!
— Всем достанется! Не являйся тогда ко мне в контору, старый собака! С вами церемониться?! Вы разве люди? Разве вы понимаете хорошие слова? Вы только тогда понимаете, ежели вас по шеям бьют и делают вам неприятности! Чтоб ходил завтра!»
— Finissez, Ржевецкий!
— Всем достанется! Не являйся тогда ко мне в контору, старый собака! С вами церемониться?! Вы разве люди? Разве вы понимаете хорошие слова? Вы только тогда понимаете, ежели вас по шеям бьют и делают вам неприятности! Чтоб ходил завтра!»
«— Я никак не пойду, — сказал Степан.
— Чего так?
— Да так... Не желаю...
— Отчего же?
— Сами знаете.
— Так... Смотри, Степа, как бы мне не пришлось драть тебя на старости лет!
— Дерите.
— Можешь ли так родителям отвечать? Кому отвечаешь? Смотри ты! Молоко еще на губах не высохло, а грубости отцу говоришь.
— Не пойду, вот и всё! В церковь ходите, а греха не боитесь.
— Тебя же глупого отделить хочу! Избу новую надоть строить аль нет? Как по-твоему? К кому за лесом пойдешь? К Стрельчихе небось? У кого денег взаймы взять? У ней или не у ней? Она и лесу даст, и денег даст. Наградит!
— Пущай других награждает. Мне не нужно.
— Отдеру!
— Ну и дерите! Дерите!
Максим улыбнулся и протянул вперед руку. В его руке была плеть.
— Отдеру, Степан.
Степан повернулся на другой бок и сделал вид, что ему мешают спать.
— Так не пойдешь? Ты это верно говоришь?
— Верно. Побей бог мою душу, ежели пойду.
Максим поднял руку, и Степан почувствовал на плече и щеке сильную боль. Степан вскочил, как сумасшедший.
— Не дерись, тятька! — закричал он. — Не дерись! Слышишь? Ты не дерись!
— А что?
Максим подумал и еще раз ударил Степана. Ударил и в третий раз.
— Слушай отца, коли он велит! Пойдешь, прохвост!
— Не дерись! Слышишь?
Степан заревел и быстро опустился на полсть.
— Я пойду! Хорошо! Пойду... Только помни! Жизни рад не будешь! Проклянешь!
— Ладно. Для себя пойдешь, а не для меня. Не мне новая изба нужна, а тебе. Говорил — отдеру, ну и отодрал.
— По... пойду! Только... только помянешь эту плеть!
— Ладно. Стращай. Поговори ты мне еще!
— Хорошо... Пойду...
Степан перестал реветь, повернулся на живот и заплакал тише.
— Плечами задергал! Расхныкался! Реви больше! Завтра пораньше пойдешь. За месяц вперед возьми. Да и за четыре дня, что прослужил, возьми. Твоей же кобыле на платок сгодится. А за плеть не серчай. Отец я... Хочу — бью, хочу — милую. Так-то-ся... Спи!
Максим погладил бороду и повернул к избе. Степану показалось, что Максим, вошедши в избу, сказал: «Отодрал!» Послышался смех Семена.»
— Чего так?
— Да так... Не желаю...
— Отчего же?
— Сами знаете.
— Так... Смотри, Степа, как бы мне не пришлось драть тебя на старости лет!
— Дерите.
— Можешь ли так родителям отвечать? Кому отвечаешь? Смотри ты! Молоко еще на губах не высохло, а грубости отцу говоришь.
— Не пойду, вот и всё! В церковь ходите, а греха не боитесь.
— Тебя же глупого отделить хочу! Избу новую надоть строить аль нет? Как по-твоему? К кому за лесом пойдешь? К Стрельчихе небось? У кого денег взаймы взять? У ней или не у ней? Она и лесу даст, и денег даст. Наградит!
— Пущай других награждает. Мне не нужно.
— Отдеру!
— Ну и дерите! Дерите!
Максим улыбнулся и протянул вперед руку. В его руке была плеть.
— Отдеру, Степан.
Степан повернулся на другой бок и сделал вид, что ему мешают спать.
— Так не пойдешь? Ты это верно говоришь?
— Верно. Побей бог мою душу, ежели пойду.
Максим поднял руку, и Степан почувствовал на плече и щеке сильную боль. Степан вскочил, как сумасшедший.
— Не дерись, тятька! — закричал он. — Не дерись! Слышишь? Ты не дерись!
— А что?
Максим подумал и еще раз ударил Степана. Ударил и в третий раз.
— Слушай отца, коли он велит! Пойдешь, прохвост!
— Не дерись! Слышишь?
Степан заревел и быстро опустился на полсть.
— Я пойду! Хорошо! Пойду... Только помни! Жизни рад не будешь! Проклянешь!
— Ладно. Для себя пойдешь, а не для меня. Не мне новая изба нужна, а тебе. Говорил — отдеру, ну и отодрал.
— По... пойду! Только... только помянешь эту плеть!
— Ладно. Стращай. Поговори ты мне еще!
— Хорошо... Пойду...
Степан перестал реветь, повернулся на живот и заплакал тише.
— Плечами задергал! Расхныкался! Реви больше! Завтра пораньше пойдешь. За месяц вперед возьми. Да и за четыре дня, что прослужил, возьми. Твоей же кобыле на платок сгодится. А за плеть не серчай. Отец я... Хочу — бью, хочу — милую. Так-то-ся... Спи!
Максим погладил бороду и повернул к избе. Степану показалось, что Максим, вошедши в избу, сказал: «Отодрал!» Послышался смех Семена.»
«— Как же ты смеешь чужой лес рубить? — вскипела барыня.
— Мучение от него одно только, — промычал Семен, любуясь вспышкой барыни и желая во что бы то ни стало донять поляка. — Что ни слово — то тресь! Разве так возможно? Да норовит всё по лицу! Этак нельзя... Ведь и мы тоже люди.
— Как ты смеешь мой лес рубить, я тебя спрашиваю? Негодяй!
— Да он вам наврал, барыня! Я, подлинно... рубил... Сознаю... Да зачем он дерется!
В барыне взыграла барская кровь. Она забыла, что Семен брат Степана, забыла свою благовоспитанность, всё на свете и ударила по щеке Семена.
— Убери сейчас же свою мужицкую харю! — закричала она. — Вон! Сию минуту!
Семен сконфузился. Он ни в каком случае не ожидал такого скандала.
— Прощайте-с! — сказал он и глубоко вздохнул. — Что ж делать-с! Что ж!
Семен забормотал и вышел. Даже шапку забыл надеть, когда вышел на двор»
— Мучение от него одно только, — промычал Семен, любуясь вспышкой барыни и желая во что бы то ни стало донять поляка. — Что ни слово — то тресь! Разве так возможно? Да норовит всё по лицу! Этак нельзя... Ведь и мы тоже люди.
— Как ты смеешь мой лес рубить, я тебя спрашиваю? Негодяй!
— Да он вам наврал, барыня! Я, подлинно... рубил... Сознаю... Да зачем он дерется!
В барыне взыграла барская кровь. Она забыла, что Семен брат Степана, забыла свою благовоспитанность, всё на свете и ударила по щеке Семена.
— Убери сейчас же свою мужицкую харю! — закричала она. — Вон! Сию минуту!
Семен сконфузился. Он ни в каком случае не ожидал такого скандала.
— Прощайте-с! — сказал он и глубоко вздохнул. — Что ж делать-с! Что ж!
Семен забормотал и вышел. Даже шапку забыл надеть, когда вышел на двор»
«Степан размахнулся и изо всей силы ударил кулаком по исказившемуся от гнева лицу Марьи. Пьяный удар пришелся по виску. Марья пошатнулась и, не издав ни одного звука, повалилась на землю. В то время, когда она падала, Степан ударил ее еще раз по груди.
Муж нагнулся к теплому, но уже умершему телу жены, поглядел мутными глазами на ее исстрадавшееся лицо и, ничего не понимая, сел возле трупа.
Солнце поднялось уже над избами и жгло. Ветер стал горячим. В знойном воздухе повисла угнетающая тоска, когда дрожащий народ густой толпой окружил Степана и Марью... Видели, понимали, что здесь убийство, и глазам не верили. Степан обводил мутными глазами толпу, скрежетал зубами и бормотал бессвязные слова. Никто не брался связать Степана. Максим, Семен и Манафуилов стояли в толпе и жались друг к другу.
— За что он ее? — спрашивали они, бледные, как смерть.
Мать бегала вокруг и голосила...
Доложили о случившемся барыне. Барыня ахнула, ухватилась за пузырек со спиртом, но без чувств не упала.
— Ужасный народ! — зашептала она. — Ах, какой народ! Негодяи! Хорошо же! Я им покажу! Они узнают теперь, что я за птица!
Утешать явился Ржевецкий. Он утешил барыню и занял опять свое место, отнятое у него капризной барыней для Степана. Место доходное, теплое и самое для него подходящее. Десять раз в год его прогоняли с этого места и десять раз платили ему отступного. Платили немало.»
Муж нагнулся к теплому, но уже умершему телу жены, поглядел мутными глазами на ее исстрадавшееся лицо и, ничего не понимая, сел возле трупа.
Солнце поднялось уже над избами и жгло. Ветер стал горячим. В знойном воздухе повисла угнетающая тоска, когда дрожащий народ густой толпой окружил Степана и Марью... Видели, понимали, что здесь убийство, и глазам не верили. Степан обводил мутными глазами толпу, скрежетал зубами и бормотал бессвязные слова. Никто не брался связать Степана. Максим, Семен и Манафуилов стояли в толпе и жались друг к другу.
— За что он ее? — спрашивали они, бледные, как смерть.
Мать бегала вокруг и голосила...
Доложили о случившемся барыне. Барыня ахнула, ухватилась за пузырек со спиртом, но без чувств не упала.
— Ужасный народ! — зашептала она. — Ах, какой народ! Негодяи! Хорошо же! Я им покажу! Они узнают теперь, что я за птица!
Утешать явился Ржевецкий. Он утешил барыню и занял опять свое место, отнятое у него капризной барыней для Степана. Место доходное, теплое и самое для него подходящее. Десять раз в год его прогоняли с этого места и десять раз платили ему отступного. Платили немало.»
«Закурив трубку, жандарм встает из-за стола, подходит к Серапиону и, глядя на него со злобой и в упор, кричит пронзительным голосом:
— Ты кто таков? Ты что же это? Почему так? А? Что же это значит? Почему не отвечаешь? Неповиновение? Чужие деньги брать? Молчать! Отвечай! Говори! Отвечай!
— Ежели...
— Молчать!
— Ежели... Вы потише-с! Ежели... Не боюсь! Много вы об себе понимаете! А вы — дурак, и больше ничего! Ежели папаше хочется меня на растерзание отдать, то я готов... Терзайте! Бейте!
— Молчать! Не ра-а-азговаривать! Знаю твои мысли! Ты вор? Кто таков? Молчать! Перед кем стоишь? Не рассуждать!
— Наказать-с необходимо, — говорит дьячок и вздыхает. — Ежели они не желают облегчить вину свою сознанием, то необходимо, Кузьма Егорыч, посечь. Так я полагаю: необходимо!
— Влепить! — говорит бас Михайло таким низким голосом, что все пугаются.
— В последний раз: ты или нет? — спрашивает Кузьма Егоров.
— Как вам угодно-с... Пущай... Терзайте! Я готов...
— Выпороть! — решает Кузьма Егоров и, побагровев, вылезает из-за стола.
»
— Ты кто таков? Ты что же это? Почему так? А? Что же это значит? Почему не отвечаешь? Неповиновение? Чужие деньги брать? Молчать! Отвечай! Говори! Отвечай!
— Ежели...
— Молчать!
— Ежели... Вы потише-с! Ежели... Не боюсь! Много вы об себе понимаете! А вы — дурак, и больше ничего! Ежели папаше хочется меня на растерзание отдать, то я готов... Терзайте! Бейте!
— Молчать! Не ра-а-азговаривать! Знаю твои мысли! Ты вор? Кто таков? Молчать! Перед кем стоишь? Не рассуждать!
— Наказать-с необходимо, — говорит дьячок и вздыхает. — Ежели они не желают облегчить вину свою сознанием, то необходимо, Кузьма Егорыч, посечь. Так я полагаю: необходимо!
— Влепить! — говорит бас Михайло таким низким голосом, что все пугаются.
— В последний раз: ты или нет? — спрашивает Кузьма Егоров.
— Как вам угодно-с... Пущай... Терзайте! Я готов...
— Выпороть! — решает Кузьма Егоров и, побагровев, вылезает из-за стола.
»
«Еще-с!.. — шепчет жандарм Фортунатов. — Еще! Еще! Так его!
— Я полагаю: необходимо еще немного! — говорит дьячок, отрываясь от книжки.
— И хоть бы пискнул! — удивляется публика.
Больные расступаются, и в комнату, треща накрахмаленными юбками, входит жена Кузьмы Егорова.
— Кузьма! — обращается она к мужу. — Что это у тебя за деньги я нашла в кармане? Это не те, что ты давеча искал?
— Оне самые и есть... Вставай, Серапион! Нашлись деньги! Я положил их вчерась в карман и забыл...
— Еще-с! — бормочет Фортунатов. — Влепить! Так его!
— Нашлись деньги! Вставай!
Серапион поднимается, надевает пиджачок и садится за стол. Продолжительное молчание. Дьячок конфузится и сморкается в платочек.
— Ты извини, — бормочет Кузьма Егоров, обращаясь к сыну. — Ты не того... Чёрт же его знал, что они найдутся! Извини...
— Ничего-с. Нам не впервой-с... Не беспокойтесь. Я на всякие мучения всегда готов.
— Ты выпей... Перегорит...
Серапион выпивает, поднимает вверх свой синий носик и богатырем выходит из избы. А жандарм Фортунатов долго потом ходит по двору, красный, выпуча глаза, и говорит:
— Еще! Еще! Так его!
»
— Я полагаю: необходимо еще немного! — говорит дьячок, отрываясь от книжки.
— И хоть бы пискнул! — удивляется публика.
Больные расступаются, и в комнату, треща накрахмаленными юбками, входит жена Кузьмы Егорова.
— Кузьма! — обращается она к мужу. — Что это у тебя за деньги я нашла в кармане? Это не те, что ты давеча искал?
— Оне самые и есть... Вставай, Серапион! Нашлись деньги! Я положил их вчерась в карман и забыл...
— Еще-с! — бормочет Фортунатов. — Влепить! Так его!
— Нашлись деньги! Вставай!
Серапион поднимается, надевает пиджачок и садится за стол. Продолжительное молчание. Дьячок конфузится и сморкается в платочек.
— Ты извини, — бормочет Кузьма Егоров, обращаясь к сыну. — Ты не того... Чёрт же его знал, что они найдутся! Извини...
— Ничего-с. Нам не впервой-с... Не беспокойтесь. Я на всякие мучения всегда готов.
— Ты выпей... Перегорит...
Серапион выпивает, поднимает вверх свой синий носик и богатырем выходит из избы. А жандарм Фортунатов долго потом ходит по двору, красный, выпуча глаза, и говорит:
— Еще! Еще! Так его!
»
«Еще-с!.. — шепчет жандарм Фортунатов. — Еще! Еще! Так его!
— Я полагаю: необходимо еще немного! — говорит дьячок, отрываясь от книжки.
— И хоть бы пискнул! — удивляется публика.
Больные расступаются, и в комнату, треща накрахмаленными юбками, входит жена Кузьмы Егорова.
— Кузьма! — обращается она к мужу. — Что это у тебя за деньги я нашла в кармане? Это не те, что ты давеча искал?
— Оне самые и есть... Вставай, Серапион! Нашлись деньги! Я положил их вчерась в карман и забыл...
— Еще-с! — бормочет Фортунатов. — Влепить! Так его!
— Нашлись деньги! Вставай!
Серапион поднимается, надевает пиджачок и садится за стол. Продолжительное молчание. Дьячок конфузится и сморкается в платочек.
— Ты извини, — бормочет Кузьма Егоров, обращаясь к сыну. — Ты не того... Чёрт же его знал, что они найдутся! Извини...
— Ничего-с. Нам не впервой-с... Не беспокойтесь. Я на всякие мучения всегда готов.
— Ты выпей... Перегорит...
Серапион выпивает, поднимает вверх свой синий носик и богатырем выходит из избы. А жандарм Фортунатов долго потом ходит по двору, красный, выпуча глаза, и говорит:
— Еще! Еще! Так его!
»
— Я полагаю: необходимо еще немного! — говорит дьячок, отрываясь от книжки.
— И хоть бы пискнул! — удивляется публика.
Больные расступаются, и в комнату, треща накрахмаленными юбками, входит жена Кузьмы Егорова.
— Кузьма! — обращается она к мужу. — Что это у тебя за деньги я нашла в кармане? Это не те, что ты давеча искал?
— Оне самые и есть... Вставай, Серапион! Нашлись деньги! Я положил их вчерась в карман и забыл...
— Еще-с! — бормочет Фортунатов. — Влепить! Так его!
— Нашлись деньги! Вставай!
Серапион поднимается, надевает пиджачок и садится за стол. Продолжительное молчание. Дьячок конфузится и сморкается в платочек.
— Ты извини, — бормочет Кузьма Егоров, обращаясь к сыну. — Ты не того... Чёрт же его знал, что они найдутся! Извини...
— Ничего-с. Нам не впервой-с... Не беспокойтесь. Я на всякие мучения всегда готов.
— Ты выпей... Перегорит...
Серапион выпивает, поднимает вверх свой синий носик и богатырем выходит из избы. А жандарм Фортунатов долго потом ходит по двору, красный, выпуча глаза, и говорит:
— Еще! Еще! Так его!
»
«Карпушка, старикашка лет шестидесяти, и посматривал по сторонам. Этот Карпушка своими добродетелями чуть ли не превосходит самого Трифона Семеновича. Он прекрасно чистит сапоги, еще лучше вешает лишних собак, обворовывает всех и вся и бесподобно шпионит. Вся деревня, с легкой руки писаря, величает его «опричником» .»
«— Здравствуйте, голубчики! — сказал Трифон Семенович,
подходя к ним. — Что, яблочки кушаете? Я, бывает, вам не помешал?
Парень снял шапку и опустил голову. Девка начала рассматривать свой передник.
— Ну, как твое здоровье, Григорий? — обратился Трифон Семенович к парню. — Как живешь-можешь, паренек?
— Я только один, — пробормотал парень, — да и то с земли...
— Ну, а твое как здоровье, дуся? — спросил Трифон Семенович девку.
Девка еще усерднее принялась за обзор своего передника.
— Ну, а свадьбы вашей еще не было?
— Нет еще.. Да мы, барин, ей-богу, только один, да и то... так...
— Хорошо, хорошо. Молодец. Ты читать умеешь?
— Не... Да ей-богу ж, барин, мы только вот один, да и то с земли.
— Читать ты не умеешь, а воровать умеешь. Что ж, и то слава богу. Знания за плечами не носить. А давно ты воровать начал?
— Да разве я воровал, што ли?
— Ну, а милая невеста твоя, — обратился к парню Карпушка, — чего это так жалостно призадумалась? Плохо любишь нешто?
— Молчи, Карп! — сказал Трифон Семенович. — А ну-ка, Григорий, расскажи нам сказку...
Григорий кашлянул и улыбнулся.
— Я, барин, сказок не знаю, — сказал он. — Да нешто мне яблоки ваши нужны, што ли? Коли я захочу, так и купить могу.
— Очень рад, милый, что у тебя денег много. Ну, расскажи же нам какую-нибудь сказку. Я послушаю, Карп послушает, вот твоя красавица-невеста послушает. Не конфузься, будь посмелей! Воровская душа должна быть смела. Не правда ли, мой друг?
И Трифон Семенович уставил свои ехидные глаза на попавшегося парня... У парня на лбу выступил пот.
— Вы, барин, заставьте-ка его лучше песню спеть. Где ему, дураку, сказки рассказывать? — продребезжал своим гаденьким тенорком Карпушка.
— Молчи, Карп, пусть сперва сказку расскажет. Ну, рассказывай же, милый!
— Не знаю.
— Неужели не знаешь? А воровать знаешь? Как читается восьмая заповедь?
— Да что вы меня спрашиваете? Разве я знаю? Да ей-богу-с, барин, мы только один яблок съели, да и то с земли...
— Читай сказку!
Карпушка начал рвать крапиву. Парень очень хорошо знал, для чего это готовилась крапива. Трифон Семенович, подобно ему подобным, красиво самоуправничает. Вора он или запирает на сутки в погреб, или сечет крапивой, или же отпускает на свою волю, предварительно только раздев его донага... Это для вас ново? Но есть люди и места, для которых это обыденно и старо, как телега. Григорий косо посмотрел на крапиву, помялся, покашлял и начал не рассказывать сказку, а молоть сказку. Кряхтя, потея, кашляя, поминутно сморкаясь, начал он повествовать о том, как во время оно богатыри русские кощеев колотили да на красавицах женились. Трифон Семенович стоял, слушал и не спускал глаз с повествователя.
— Довольно! — сказал он, когда парень под конец уж совершенно замололся и понес чепуху. — Славно рассказываешь, но воруешь еще лучше. А ну-ка ты, красавица... — обратился он к девке, — прочти-ка «Отче наш»!
Красавица покраснела и едва слышно, чуть дыша, прочла «Отче наш».
— Ну, а как же читается восьмая заповедь?
— Да вы думаете, мы много брали, што ли? — ответил парень и отчаянно махнул рукой. — Вот вам крест, коли не верите!..
— Плохо, родимые, что вы заповедей не знаете. Надо вас поучить. Красавица, это он тебя научил воровать? Чего же ты молчишь, херувимчик? Ты должна отвечать. Говори же! Молчишь? Молчание — знак согласия. Ну, красавица, бей же своего красавца за то, что он тебя воровать научил!
— Не стану, — прошептала девка.
— Побей немножко. Дураков надо учить. Побей его,
моя дуся! Не хочешь? Ну, так я прикажу Карпу да Матвею тебя немножко крапивой... Не хочешь?
— Не стану.
— Карп, подойди сюда!
Девка опрометью подлетела к парню и дала ему пощечину. Парень преглупо улыбнулся и заплакал.
— Молодец, красавица! А ну-ка еще за волоса! Возьмись-ка, моя дуся! Не хочешь? Карп, подойди сюда!
Девка взяла своего жениха за волосы.
— Ты не держись, ему так больней! Ты потаскай его!
Девка начала таскать. Карпушка обезумел от восторга, заливался и дребезжал.
— Довольно, — сказал Трифон Семенович. — Спасибо тебе, дуся, за то, что зло покарала. А ну-ка, — обратился он к парню, — поучи-ка свою молодайку... То она тебя, а теперь ты ее...
— Выдумываете, барин, ей-богу... За что я ее буду бить?
— Как за что? Ведь она тебя била? И ты ее побей! Это ей принесет свою пользу. Не хочешь? Напрасно. Карп, крикни Матвея!
Парень плюнул, крякнул, взял в кулак косу своей невесты и начал карать зло. Карая зло, он, незаметно для самого себя, пришел в экстаз, увлекся и забыл, что он бьет не Трифона Семеновича, а свою невесту. Девка заголосила. Долго он ее бил. Не знаю, чем бы кончилась вся эта история, если бы из-за кустов не выскочила хорошенькая дочка Трифона Семеновича, Сашенька .
»
подходя к ним. — Что, яблочки кушаете? Я, бывает, вам не помешал?
Парень снял шапку и опустил голову. Девка начала рассматривать свой передник.
— Ну, как твое здоровье, Григорий? — обратился Трифон Семенович к парню. — Как живешь-можешь, паренек?
— Я только один, — пробормотал парень, — да и то с земли...
— Ну, а твое как здоровье, дуся? — спросил Трифон Семенович девку.
Девка еще усерднее принялась за обзор своего передника.
— Ну, а свадьбы вашей еще не было?
— Нет еще.. Да мы, барин, ей-богу, только один, да и то... так...
— Хорошо, хорошо. Молодец. Ты читать умеешь?
— Не... Да ей-богу ж, барин, мы только вот один, да и то с земли.
— Читать ты не умеешь, а воровать умеешь. Что ж, и то слава богу. Знания за плечами не носить. А давно ты воровать начал?
— Да разве я воровал, што ли?
— Ну, а милая невеста твоя, — обратился к парню Карпушка, — чего это так жалостно призадумалась? Плохо любишь нешто?
— Молчи, Карп! — сказал Трифон Семенович. — А ну-ка, Григорий, расскажи нам сказку...
Григорий кашлянул и улыбнулся.
— Я, барин, сказок не знаю, — сказал он. — Да нешто мне яблоки ваши нужны, што ли? Коли я захочу, так и купить могу.
— Очень рад, милый, что у тебя денег много. Ну, расскажи же нам какую-нибудь сказку. Я послушаю, Карп послушает, вот твоя красавица-невеста послушает. Не конфузься, будь посмелей! Воровская душа должна быть смела. Не правда ли, мой друг?
И Трифон Семенович уставил свои ехидные глаза на попавшегося парня... У парня на лбу выступил пот.
— Вы, барин, заставьте-ка его лучше песню спеть. Где ему, дураку, сказки рассказывать? — продребезжал своим гаденьким тенорком Карпушка.
— Молчи, Карп, пусть сперва сказку расскажет. Ну, рассказывай же, милый!
— Не знаю.
— Неужели не знаешь? А воровать знаешь? Как читается восьмая заповедь?
— Да что вы меня спрашиваете? Разве я знаю? Да ей-богу-с, барин, мы только один яблок съели, да и то с земли...
— Читай сказку!
Карпушка начал рвать крапиву. Парень очень хорошо знал, для чего это готовилась крапива. Трифон Семенович, подобно ему подобным, красиво самоуправничает. Вора он или запирает на сутки в погреб, или сечет крапивой, или же отпускает на свою волю, предварительно только раздев его донага... Это для вас ново? Но есть люди и места, для которых это обыденно и старо, как телега. Григорий косо посмотрел на крапиву, помялся, покашлял и начал не рассказывать сказку, а молоть сказку. Кряхтя, потея, кашляя, поминутно сморкаясь, начал он повествовать о том, как во время оно богатыри русские кощеев колотили да на красавицах женились. Трифон Семенович стоял, слушал и не спускал глаз с повествователя.
— Довольно! — сказал он, когда парень под конец уж совершенно замололся и понес чепуху. — Славно рассказываешь, но воруешь еще лучше. А ну-ка ты, красавица... — обратился он к девке, — прочти-ка «Отче наш»!
Красавица покраснела и едва слышно, чуть дыша, прочла «Отче наш».
— Ну, а как же читается восьмая заповедь?
— Да вы думаете, мы много брали, што ли? — ответил парень и отчаянно махнул рукой. — Вот вам крест, коли не верите!..
— Плохо, родимые, что вы заповедей не знаете. Надо вас поучить. Красавица, это он тебя научил воровать? Чего же ты молчишь, херувимчик? Ты должна отвечать. Говори же! Молчишь? Молчание — знак согласия. Ну, красавица, бей же своего красавца за то, что он тебя воровать научил!
— Не стану, — прошептала девка.
— Побей немножко. Дураков надо учить. Побей его,
моя дуся! Не хочешь? Ну, так я прикажу Карпу да Матвею тебя немножко крапивой... Не хочешь?
— Не стану.
— Карп, подойди сюда!
Девка опрометью подлетела к парню и дала ему пощечину. Парень преглупо улыбнулся и заплакал.
— Молодец, красавица! А ну-ка еще за волоса! Возьмись-ка, моя дуся! Не хочешь? Карп, подойди сюда!
Девка взяла своего жениха за волосы.
— Ты не держись, ему так больней! Ты потаскай его!
Девка начала таскать. Карпушка обезумел от восторга, заливался и дребезжал.
— Довольно, — сказал Трифон Семенович. — Спасибо тебе, дуся, за то, что зло покарала. А ну-ка, — обратился он к парню, — поучи-ка свою молодайку... То она тебя, а теперь ты ее...
— Выдумываете, барин, ей-богу... За что я ее буду бить?
— Как за что? Ведь она тебя била? И ты ее побей! Это ей принесет свою пользу. Не хочешь? Напрасно. Карп, крикни Матвея!
Парень плюнул, крякнул, взял в кулак косу своей невесты и начал карать зло. Карая зло, он, незаметно для самого себя, пришел в экстаз, увлекся и забыл, что он бьет не Трифона Семеновича, а свою невесту. Девка заголосила. Долго он ее бил. Не знаю, чем бы кончилась вся эта история, если бы из-за кустов не выскочила хорошенькая дочка Трифона Семеновича, Сашенька .
»